Если бы Скорина родился в Западной Европе, он стал бы исторически значимой фигурой уже при своей жизни и, безусловно, положил бы начало некой интеллектуальной, культурной традиции. В контексте западно-европейской культуры Скорину можно поставить в один ряд с Петраркой, Пико делла Мирандола, Рейхлином, Бэконом, Дюрером. Он практически в одиночку осуществил перевод Библии на литературный язык, производный от старобелорусского, славянского, современного ему чешского. Он издал переведенные книги в неповторимой эстетической манере. По качеству печати и эстетике оформления скориновская «Библия руска» может сравниться лишь с великолепными венецианскими и немецкими образцами XVI века. Поистине гигантское мероприятие по переводу, изготовлению печатных форм, гравюр, заняло у Скорины всего лишь 8 (!) лет. В 1517 году, в Праге, он приступает к издательской деятельности и за два года выпускает в свет Псалтирь и шестнадцать книг Библии, а в 1525 издает в Вильне богослужебные православные книги и Новый Завет.

При всей личной неординарности Скорины, деятельность его, как светского ученого-одиночки, необычная на Руси, была вполне привычной для Западной Европы. Его издательская деятельность продолжала традиции западного книгопечатания. До Библии Скорины были изданы испанская (1477), итальянская (1471), голландская (1480), французская (1487) Библии. В Германии до 1518 года было осуществлено 18 изданий Библии на немецком языке. В Чехии первое печатное издание Библии появляется в 1487 г. Однако, не смотря на то, что издания Скорины были одними из самых поздних в Европе, осуществленное им поражает своим величием.

В Литве Скорину просто не заметили, прошли мимо. Скорина и современное ему литовское общество принадлежали к разным культурным эпохам. «Библия руска» переиздавалась в виде отдельных книг, она переписывалась в Карпатской Руси, можно говорить о влиянии Скориновской Библии на острожские издания. Однако эти влияния косвенные, они являются результатом ассимиляции трудов Скорины иными традициями. Православная церковь в целом не восприняла этой Библии, книги остались вне православного богослужения, что было равносильно их небытию. Но Скорина, кажется, и не преследовал таких целей: дать Библию Церкви. Он издавал ее «для люда посполитого», и будучи обращенной к простонародью, «Библия руска» использовалась светским, обмирщенным населением, проникнутым духом Ренессанса. Неудивительно, что значение Скорины возрастает лишь со временем. Его вес в секулярную эпоху гораздо больше, чем в эпоху позднего Возрождения и Барокко. Неудивительно, что в XVI веке книги Скорины жгут в Москве, а в конце 80-х годов ХХ века издают в коммунистической Беларуси. За это время «Библия руска» окончательно превратилась в памятник культуры, национальную, но не религиозную святыню. «Библия руска» никак не ассоциируется с Церковью, находясь в совершенно ином мире. И, кажется, что роскошно переизданные в 90-х в Минске пражские издания Скорины открывали единицы белорусов—и то, лишь для научных штудий. Ни у кого и в мыслях не было, чтобы читать их, как Слово Божие. В этом есть нечто, что вполне отвечает мировоззрению и основным интуициям самого Скорины. Скорина внецерковен. Он внешний по отношению к Церкви. Потому к Святому Писанию Скорина подходит по-иному, нежели Церковь.

Издание Библии Скориной—это попытка обучения народа в формах, которые могло воспринимать традиционное средневековое общество, это попытка, пользуясь традиционным церковным языком, проповедовать новые возрожденческие принципы, новое миросозерцание, для которого наука является высшей добродетелью. В основе такой философии лежало гностическое начало, один из основных мотивов эпохи Возрождения. Тезис о стяжании «мудрости Соломоновой» является центральным для Скорины. Потому и не могла эта Библия стать богослужебной книгой. Из Ветхого Завета Скорина издавал книги, которые были избраны им в порядке процесса обучения семи вольным искусствам: грамматике, логике, риторике, музыке, арифметике, геометрии (землемерию) и астрономии. В качестве пособий к изучению этих искусств Скорина рекомендует ту или иную библейскую книгу. Энциклопедия «Ф. Скорина и его время» замечает, что Скорина «в первую очередь издавал именно те библейские книги, которые в тех условиях могли быть использованы в просветительских и воспитательных целях, являясь поучительными высказываниями древних мудрецов, содержа сведения по древней истории, летописные эпизоды и любовные песни». Это утилитаристский подход, интерпретирующий и субъективизирующий Слово Божие. Скорина заключает книги Библии в оправу из собственных предисловий и послесловий, снабжает гравюрами, которые придают новые семантические значения библейским текстам, нужную, по мысли комментатора, форму, предполагающую определенную интерпретацию Писания.

В Скорине как в личности—начало практически всех направлений позднейшей светской интеллектуальной традиции Литвы и России. Для белорусов как нации, он является ключевой фигурой ко всей Новой истории: первопечатник, первый человек, начавший слагать стихотворения на старобелорусском языке, астроном, еще до Коперника изложивший основы гелиоцентризма, один из самых образованных людей своего времени. Скорина создал в одиночку модель существования не государства, не Церкви, а «люда посполитого», общества тех, кто способен был усвоить его учение и его идеи. В этом Скорина приближает Беларусь к общеевропейской культурной традиции. Именно поэтому он так привлекает деятелей национального возрождения на протяжении последних полутора столетий. Однако до сих пор исследователи Скорины были слишком предвзятыми и субъективными: стремились причислить Скорину то к какой-либо конфессии, то к какому-либо лагерю. У Владимирского Скорина—православный, у Агоновского—католик, у Головацкого—протестант, у Копитара—униат… Даже И. Дворчанин в своей обстоятельной монографии («Францішак Скарына як культурны дзеяч і гуманіст на беларускай ніве». Прага, 1926, Минск, 1991) не смог удержаться от того, чтобы не доказывать, что Скорина был католиком. Советская историческая традиция видит в Скорине прежде всего «прогрессивного деятеля», возводя к нему национально-освободительное движение. При всем этом, вопрос о конфессиональной принадлежности Скорины остается открытым по сей день. И это словно бы дает возможность конъюктурно трактовать деятельность Скорины как экуменистическую. Так, один иерарх Белорусской Православной Церкви во время празднования 500-летия со дня рождения Скорины приписывал изданиям Скорины экуменичность. И напротив, Кончевский на основании такой разноголосицы утверждает, что Скорина был ни тем, ни другим, ни третьим, будучи по существу язычником, первым национальным Волатом. Такое упорство в попытках определить конфессиональную принадлежность Скорины способствует появлению «загадок» и «тайн» Скорины. Между тем, эта загадочность—не более чем расхождение в мировоззрении между Скориной и его исследователями.

Вот здесь исследование В.В. Агиевича очень своевременно и важно. Он впервые подошел к исследованию творчества Скорины в контексте мировосприятия самого Скорины. Ключом миросозерцания Скорины, согласно Агиевичу, является его автопортрет, в котором в аллегорически-символической форме выражены и автобиографические данные о Скорине, и его философское кредо. «Понимание Скориной человека и его предназначения, роли приобретенной мудрости в совершенствовании самого себя основывалось на мировоззренческом принципе—постижения всего как символа, знамения и обозначения высшей сущности через последовательное познание сущностей дискретных, философских первооснов. Только затем идет приближение к сущности духовной…, собственно Божественной сущности, которая подается человеку через ряд обозначений себя, знаков, символов в этом мире»,—пишет Агиевич. Творчество Скорины рассматривается им в двух аспектах. Это собственно перевод Священного Писания и интерпретация Библии, выраженная в предисловиях и послесловиях к библейским книгам, а также в гравюрах. Если текст Библии Скорина открывает всем «людям посполитым», то высокое его понимание зашифровывает в своих гравюрах. Символика гравюр подробнейшим образом рассматривается в книге, и, надо сказать, этот отвлеченный разбор оживляет саму личность Франциска-Георгия Скорины. Впервые перед нами предстает живой человек: с заветными мыслями, с дорогими идеями, желаниями, своим миром. Ни одна книга о Скорине в части реалистичности (а этих книг—десятки) не дотягивает до книги Агиевича.

Принадлежность Скорины к тайным обществам многое объясняет в его жизни. Становится понятным включенность Скорины в корпорацию печатников и ученую корпорацию Падуанского университета. Становится понятной его жажда просветительства. (Ведь если исходить из церковности Скорины, то как-то странно его просветительство выглядит в православной стране, где службы ведутся на вполне понятном славянском языке). Становится понятной путаница в именах Скорины: Георгий он или Франциск? То, как его именуют за границей (сын Луки), свидетельствует о том, что там его принимают как брата: масоны не называют друг друга полным именем.

Самое замечательное место среди гравюр, помещенных в «Библии руской», занимает автопортрет Скорины. Это квинтэссенция символологии Скорины. Его включенность именно в библейские книги, по мысли Агиевича, вовсе не случайна. Этот автопортрет—отображение миросозерцания Скорины, символическая картина библейского космоса. Гравюра эта есть по существу фряжское письмо—забытый ныне популярный научный жанр, который предполагает передачу знаний не письменным словом, но графически. Скорина на портрете—это идея человека вообще, идеала Высокого Возрождения. Человек помещен в центр мироздания. Но мир этот не хаотичен, а представляется Скорине храмом, полным гармонии материальных вещей, которыми он переполнен. Все эти предметы, расположенные вокруг самого Творца, на месте которого изображается Скорина,—лишь только подчеркивают фигуру Гностика, образованного, мудрого, стяжавшего мудрость Соломонову. Скорина на портрете вполне эмансипирован от церковной идеологии, малейших следов которой лишена гравюра. Этот храм—подобие апокалиптического храма, который не нуждается в изображениях и свете, потому что светом является Сам Бог.

Для Агиевича Скорина—настоящий белорус, достойнейший представитель нации. Сегодня, когда Беларусь находится в процессе очень болезненного определения своей национальной идентичности, обращение к национальным началам, которые лежат в эпохе Скорины, должно быть критичным и рассудительным. Величание Скорины нам мало что сообщает и дает. Самое ценное и дорогое в нем—его ренессансный характер.

Недостаток книги—в том, что Агиевич находит у Скорины то, чего у Скорины нет, и не может быть: некий синтез идей Запада и Востока (так, Агиевич фантастически сближает Скорину со свт. Григорием Паламой). Если действительно Скорина пришел к идее гелиоцентризма и зашифровал ее в своем автопортрете, то его утверждение человека в центре вселенной наряду с физическим Солнцем—это отстаивание идеала Высокого Возрождения, которое не может являться синтезом, будучи самостоятельным феноменом. Об этом достаточно свидетельствует гуманистическая внецерковность Скорины, его принципиальная светскость и чуждость церковной антропологии. Совершенно необоснованно также подводится исследователем деятельность Скорины под некий прогрессивный экуменизм, чуравшийся межрелигиозной борьбы, укрывавшийся от нее в лоне Библии. И хочет того или нет Агиевич, как бы он не ограждался в книге от таких выводов, образцом такой синкретической религии у него выступает нецерковное гностико-индивидуалистическое масонство. Вряд ли такая позиция приносит пользу реальной церковности. И это нужно признавать, когда мы говорим о влиянии Скорины на современность.

Решил или нет Скорина те задачи, которые ему приписывает Агиевич, неважно. Главное, что, наконец, наметился путь к действительному осознанию места Скорины в национальной истории и традиции. Скорина, человек Возрождения, означает для Беларуси возможность в прошлом развития по западноевропейской модели. Это значит, что у Беларуси, переживающей своего рода малый Ренессанс в ХХ веке, есть свое историческое время, к которому можно обращаться, и основа, на которую можно опереться в социальном, государственном и культурном строительстве. При жизни Скорины «люд посполитый» оказался не готов, исторически, культурно, социально к тому, к чему призывала его «Библия руска» с гравюрами. Это ни в коем случае не вынуждает нас отрицательно оценивать то состояние Литовской Руси; оно показывает лишь то, что Скорина не может быть критерием национальной истории, что история не развивается по одному руслу. Но голос Скорины не ослабевает со временем, и сейчас слышим гораздо яснее и четче, чем 500 лет назад. Примером тому—книга В. В. Агиевича. Скорина—это вечная альтернатива, вечный перекресток, придающий дороге истории народа свободу выбора, а народу—ответственность за совершаемый на этом перекрестке выбор.

 Олег Бреский,
кандидат юридических наук.