Наш сегодняшний собеседник—иеромонах Порфирий (Преднюк), студент II курса Минской Духовной Академии. Поскольку этот номер «Ступеней» посвящен монашеству, да, к тому же, и разговаривал с отцом Порфирием его однокурсник—тоже монах (Евстафий),—то и все интервью получилось больше о монашестве, чем о самом отце Порфирии.

— Отец Порфирий, не будем оригинальничать и начнем с традиционного вопроса—каким был Ваш приход к Богу?

— Приход к Богу для меня не был случайным. Я вырос в верующей семье: и отец, и мать были верующими людьми. Дома у нас всегда висели иконы. Бабушка, как мне рассказывали (сам я ее не помню), пела в церковном хоре. Примерно в шестилетнем возрасте я впервые посетил церковь—это очень ярко запечатлелось в душе… Но осознанной, осмысленной веры еще не было. Раз в год я посещал храм Божий, читал молитву «Отче наш»; знал, что есть Бог, но, повторяю, осознанной веры не было.

— Ваше детство проходило еще в советское время. Не страшно было ходить в церковь?

— Нет, страшно не было. Всегда, помню, ждали в школе зимних каникул, когда мы, дети, собирались и готовились к Колядкам: разучивали песни, делали батлейку… Это нас всех очень воодушевляло.

— Вы же из Брестской области?

— Да, с Кобринщины. Мы ходили по деревне, пели рождественские песни и потом всегда заходили к своему священнику, который нас угощал грецкими орехами. Немножко было боязно, потому что его дом находился на кладбище. Конечно, однажды в школе вызвали в учительскую и cказали: «Вы—пионеры, а ходите по Колядкам. Нельзя…». Но, слава Богу, обошлось без особых эксцессов. Потом я поступил в Брестский политехнический институт на электронно-механический факультет. Учась в институте, храм посещал только раз в год—на Пасху. Помню, с друзьями разговаривали на религиозные темы; все верили, что «там что-то есть»… Но, как правильно верить, как правильно жить—этого я не знал. Я, конечно, верил, что Бог существует. Даже когда мы изучали ту же математику и говорили о бесконечности, то я задумался: для нас это—бесконечность, но все же она должна когда-то кончится; куда она уходит? Получается, что над этой бесконечностью что-то должно существовать? Так что какие-то попытки осмыслить все это были…

— Получается прямо по апостолу Павлу—помните, в Послании к Римлянам он говорит о естественном Богопознании?

— Да, точно. Там сказано, что «вечная сила Его и Божество… через рассматривание творений видимы» (см.: Рим. 1:20). А сам приход к вере у меня произошел в 1998 году. Я закончил институт, по специальности работать не устроился. Пытались с друзьями организовать какую-то предпринимательскую деятельность—тяжело, конечно, было… Как-то мы с другом сидели на вокзале, собирались в поездку за границу. И вдруг видим, как на вокзал зашли двое монахов. Я другу и говорю: «Как ты можешь объяснить поведение этих людей? Ну как можно заживо себя погребсти, лишить всех радостей жизни?». Я впервые тогда увидел монахов. А после этого, месяца через два, я чисто случайно купил «Духовный Вестник» (газета Брестской епархии) и прочитал там о Воскресении Христовом.

И тогда я узнал, что Бог 2 000 лет назад пришел на Землю, жил с нами, пострадал за нас… И еще на меня сильно подействовало то, что существует столько научных доказательств, было около 500 свидетелей… И меня тогда как осенило! После этого вера заполнила все мое сознание. Постепенно я отошел от своих друзей, начал читать православную литературу. Прочел Библию от начала до конца. Потом я понял—из духовной литературы,—что чтения недостаточно, нужно ходить и в храм. Так я познакомился со своим духовником—отцом Константином. Еще меня поразил вид бесноватых—там, на приходе отца Константина.

— Отец Константин занимался отчиткой?

— Да. По благословению покойного уже архиепископа Константина батюшка отчитывал. По-разному к этому сейчас относятся, но меня в то время это укрепило в вере. Я увидел реально то, о чем читал в книжках, и подумал: «И как люди не верят в существование духовного мира?». После этого я сознательно ходил в храм Божий. Потом как-то спросил: «Где можно более основательно узнать о Боге, о вере?», и мне сказали, что в Жировичах есть Семинария. Интересно, что когда зашел разговор об этом с отцом Константином, он сказал, что есть и второй путь—монашеский. И спросил: «Не желаешь ли ты выбрать этот путь?».

— Да, интересно… Он ведь сам—протоиерей?

— Да! Представляешь, в каком я положении был? Буквально полгода назад я говорил: «Что это за странные люди зашли на вокзал?», и тут мне предлагают то же самое!.. Отец Константин не настаивал, он сказал: «Ты подумай, помолись…». Я думал, но… конечно, еще не был готов к этому. Поэтому я, с благословения отца Константина, поступил в Семинарию.

— Трудно в Семинарии было?

— Нет. Все трудности сглаживались призывающей благодатью. И еще, мне очень помогла армейская закалка. Все эти семинарские трудности мне казались просто «детским лепетом».

— А как с учебой?

— С учебой на первых порах было трудновато, но потом втянулся; и с 1-го курса меня перевели сразу на 3-й.

— А послушания какие у Вас были?

— В основном, трудился на стройке (тогда много было строительных работ). На старших курсах был дежурным помощником Инспектора.

— А когда, отче, Вы стали думать уже о монастыре? Как проходил этот процесс?

— Это был постепенный процесс. Как растение созревает постепенно, так и в душе… Митрополит Сурожский Антоний очень хорошие слова сказал: «Если человек не готов еще ни жениться, ни в монашество, то нельзя это искусственно торопить». С первого курса я читал аскетические книги Святых Отцов. И засыпал, и вставал—с ними. Помню, одна прихожанка дала мне почитать «Невидимую брань». Я начал читать и записывать хорошие мысли. Смотрю—каждая мысль нравится… В итоге, я почти всю книжку переписал. Так, постепенно, я уже в конце 2-го курса понял, что это—действительно мое. В то время я еще с отцом Феодосием разговаривал, и он мне начал говорить о монашеском пути…

— Сам предложил?

— Намекал. И я ответил, что это (предложение) совпадает с моим желанием, стремлением. И отец Феодосий сказал: «Заканчивай Семинарию, а потом уже можно и в монастырь».

— А Вы сразу настраивались именно на этот монастырь? Ведь святитель Игнатий (Брянчанинов) советует не спешить, а поездить по монастырям, присмотреться…

— Дело в том, что в течение 5 лет я уже присматривался. Мы ездили в паломнические поездки по монастырям, была возможность сравнить. Когда я писал дипломную работу, жил в Троице-Сергиевой Лавре. И еще очень важно то, что отец Феодосий мне здорово помог в духовном плане. Я привязался к нему—и поэтому вопрос о другом монастыре как-то и не вставал передо мною.

— Получается, что в монастыре обязательно должен быть духовник?

— Безусловно. И для семинаристов, я считаю, это очень важно. А тем более—для монашествующих. Мне кажется, что не столько материальная сторона или уединение важны, сколько духовное руководство—духовник просто берет тебя и тащит за собой. На первом плане должно быть, все-таки, духовное окормление.

— А как определить молодому человеку свой путь: жениться или идти в монашество? Существуют ли какие-то критерии, по которым можно определить, понять, что монашество—да, это мое! Или—наоборот. Как не ошибиться?

— Когда приходит это решение (о монашестве, в моем случае), то оно приходит… надежно, и никаких колебаний уже не возникает. Пока у меня еще были какие-то колебания, я понимал, что еще никуда не готов: ни для брака, ни для монашества. А когда это пришло, то уже все—ни налево, ни направо!

— А надо ездить к старцам каким-нибудь, или просто самому молиться и ждать? Мне рассказывали, что бывает такое, когда один старец скажет: «Только жениться!», а второй: «Только в монастырь!». Может, тогда, лучше вообще не ездить?

— Ну, отец Евстафий… Сложный это вопрос (о. Порфирий смеется). Действительно, надо больше молиться. Порой просто удивляешься, как быстро Господь, Божья Матерь отвечают на наши молитвы и все устраивают: через людей, через какие-то жизненные обстоятельства… Больше надо не на себя надеяться (я вот сейчас поеду туда-то, к такому-то старцу—и все решу), а все-таки лучше к Господу горячо обратиться, чтобы Он Сам как-то все устроил.

Когда человек живет в миру, монашество ему видится в несколько романтическом, радужном свете. А потом, когда он поступает уже в монастырь, приходит отрезвление…

— У Вас был какой-то резкий контраст между мечтами и реальностью, увиденной в монастыре?

— Нет, все было как-то сглажено, органично. Я сразу настраивал себя к каким-то трудностям, лишениям. Многое, конечно, было неожиданным: то есть, я увидел совсем не то, что ожидал. Но потому монашеский путь и называют тернистым. Как говорится, если бы люди знали, что уготовано монахам на небе, все бы бросились в монастырь; но если бы знали, что они претерпевают, то никто бы не решился идти в монахи. На уровне помыслов борьба, конечно, серьезная была, но с Божией помощью как-то все обошлось… Чувствовал над собой всегда Промысл Божий, это всегда помогало. И еще хочу сказать, что здорово мне помог духовник—отец Феодосий,—которому я очень благодарен. Большая милость к нам, что есть к кому обратиться… Всем (и братии, и семинаристам) советую пользоваться этой возможностью.

— Меняется ли со временем у Вас отношение к монашеству? «Приземляется» или, наоборот, Вы открываете для себя некие новые глубины…

— Монашество я люблю все больше и больше, а любовь—она не меняется. Она только все больше разгорается.

— Но ведь в миру, объективно говоря, проще в каком-то смысле: можно немного расслабиться, позволить себе какие-нибудь невинные удовольствия… А в монастыре ты—как на ринге. Тебя поставили и «дубасят»… Постоянная внутренняя брань, от которой слабеешь, устаешь. Круг все время сужается…

— Чувствуешь качественное изменение. Господь укрепляет, дает Свою благодать. Ты чувствуешь качественное изменение. Все-таки постриг—это не просто смена одежды. Это перезакваска всего внутреннего содержания. Это—таинство. Мне даже трудно сейчас сказать, чем жил этот Олег (мирское имя о. Порфирия). Потому что сейчас все—совсем другое. Монах—это один. Второй—только Бог. Даже с самым лучшим другом ты не можешь быть настолько близким. У преподобного Симеона Нового Богослова есть такие слова: никогда монах не найдет себе лучшего собеседника, чем Бог. То, что было в миру… для меня этого уже не существует, и никакого сожаления об этом я не испытываю.

— Отче, а Вы согласны с таким выражением, что «монахами рождаются»? Ведь и у некоторых неверующих людей есть любовь к одиночеству, а когда такие люди приходят к Богу, то органично выбирают монашеский путь.

— Возможно, это и так… Но, скорее всего, монахами делает людей Промысл Божий.

— Что изменилось у Вас в жизни после рукоположения?

— Конечно, служение у престола Божия—это большая радость. Служение литургии—это, наверное, то, ради чего стоит жить. Это совсем другое состояние души. Пасха! Ощущение милости Божией к тебе… Иногда такие моменты бывают после литургии: думаешь—Господи, за что Ты даешь такую милость мне грешному, непотребному… Как Иосиф Афонский говорит: если бы Господь дал еще больше благодати, то не выдержал бы…

— Это и преподобный Силуан говорил…

— Да. Чувствуешь эту милость Божию, благодаришь Бога… И еще—у меня ведь постриг и рукоположение практически совпали (я только 10 дней побыл простым монахом).

— А что-то изменилось после того, как Вас рукоположили во священника? Диаконом Вы были довольно долго…

— Да, начались исповеди людей… Прибавилось ответственности. Помню, перед рукоположением во священника отец Феодосий мне сказал, что это уже более ответственное служение, чем диаконское—ты уже вступаешь в контакт с человеческими душами. Нужно следить, чтобы не навредить, не оттолкнуть человека, не сказать лишнего слова… Сейчас люди очень обидчивые. Поэтому, как сказал мне однажды архимандрит Борис, самый маститый протодиакон—это мальчишка по сравнению с самым неопытным священником (не в обиду диаконскому чину).

— Отче, а действительно ли исповеди так тяжелы для иеромонаха? Особенно по выходным, праздничным дням— это бесконечная вереница людей…

— Первое время, как и во всяком новом деле, было действительно тяжело… Как владыка Гурий замечал, что священник получает на исповеди эти токсины, а потом долго приходит в себя…

— Отходит!

— Да, отходит… (о. Порфирий смеется). Помню, после первой исповеди я пришел и упал—забылся. Ну, а потом как-то привыкаешь, постепенно накапливается опыт.

— Вырабатывается иммунитет?

— Да. Потом уже легче. Но не настолько, чтобы это стало совсем уж легко. Никогда нельзя расслабляться, потому что на каждой исповеди бывает что-то новое. У меня, конечно, опыт совсем маленький, но человеческая душа—это такая непознанная бездна, что труд священника всегда очень ответственный. И только с Божией помощью, а не своими силами, можно что-то сделать, как-то помочь человеку.

— Отче, я знаю, что Вы пишете диссертацию именно по исповеди… Поэтому, что Вы можете сказать—не только из своего личного священнического опыта, но и из прочитанной литературы по этому вопросу—о типичных ошибках людей на исповеди? Чего бы Вам, как священнику, хотелось от исповедников?

— Конечно, хотелось бы покаяния! Когда человек приходит и кается, чувствуешь свое соучастие в покаянии этого человека. Но… мало было таких исповедей. А так, в основном, перечисляют одни и те же грехи, или совсем не знают своих грехов. И еще такая болезнь наша—хочется просто поговорить со священником. О семейных проблемах…

Специфика нашей монастырской исповеди еще и в том, что приезжают люди, которых ты абсолютно не знаешь. И вот за этот маленький отрезок времени, пока длится исповедь, нужно разобраться в этом человеке, с максимальной полезностью для него что-то кратко сказать. Или просто понять—зачем этот человек пришел на исповедь? Как один священник заметил, что одновременно с исповедью проходит и катехизация людей.

— Вы, как и я, читали наверняка много про Афон. Но вот когда Вы туда попали впервые, в паломнической поездке, Ваши впечатления как-то изменились, и в какую сторону? Вы увидели то, что ожидали увидеть?

— Афон—это, одним словом, радость. Духовная радость. Мне казалось, что я попал в свою родную деревню—там такая простота: кельи-хатки, монахи-старички, очень добрые, эмоциональные… (о. Профирий смеется). Я, конечно, ожидал увидеть суровых таких подвижников, но… не увидел. Может, они где-то и живут? Но у меня была просто радость от того, что Божия Матерь избрала Себе такой кусочек Земли и окормляет его.

Из общежительных монастырей мне очень запомнился Иверон. Там как раз избирали нового игумена. Помню, на трапезе мы сели за стол—там целый такой отряд монахов. Так это величественно смотрелось! Конечно, Афон—это не только простота, но еще величие и красота. Богослужение Ватопедской обители поражает стройностью и гармонией. А литургия в скиту праведной Анны—молитвенной наполненностью (казалось, небо снизошло на землю).

Впечатляет, также, обилие святынь. То, о чем читаешь в Библии, здесь перед твоими глазами: дары волхвов—золото, ладан и смирна—лежат под стеклом в целости и сохранности. В Ватопедском монастыре—целый киот из 7 чудотворных икон, там же находится великая святыня—пояс Богоматери. В скиту праведной Анны сохранилась стопочка бабушки Иисуса (то есть святой праведной Анны), здесь же находится ее чудотворный образ.

И еще один немаловажный момент. Как известно, сердцем монашества является Иисусова молитва. Ей здесь уделяется особое внимание. У афонитов отводятся определенные часы на занятия молитвой—это называется «исихия». В это время монахов никто не беспокоит. Афон—это настоящее монашеское царство, где Царицей является Богородица. Говорить о нем можно долго, но лучше увидеть самому, а главное—пережить душой.

— Сильно наша жизнь по контрасту отличается? Не было у Вас какого-то даже уныния после возвращения?

— Нет, уныния не было. По контрасту… Если человек живет с молитвой, Афон будет и здесь в Беларуси—человек будет ехать где-нибудь в троллейбусе среди шумного города, а в сердце будет Афон. А если человек не живет духовной жизнью, то нигде Афона не найдешь. Жизнь, конечно, отличается… На службах—прекрасное пение, молитвенность, четкость, собранность… Но когда немножко там уже побыли и привыкли к их службам, то казалось, что и ничего особенного, сверхъестественного нет—в плане монастырского уклада, а не богослужения; к нему привыкнуть невозможно: в каждом монастыре был какой-то певческий «сюрприз».

Исключение составляет русский Пантелеимонов монастырь—особой разницы не ощущалось, хотя и там были некоторые свои особенности…

— Как в современных условиях стать монахом, как остаться им? На что, главным образом, необходимо обратить внимание человеку, который задумывается о монастыре? Что, первым делом, в себе воспитывать?

— Терпение, наверное, надо в себе воспитывать. Очень помогает труд. Нужно готовиться к тому, что встретишь различные неожиданности, и воспитывать в себе мужество. Ни в коем случае не надеяться на свои силы, а только на помощь Божию.

— Отче, несколько неожиданный вопрос: верите ли Вы в благочестивое предание о том, что наш монастырь когда-нибудь станет Лаврой?

— Лаврой? А чего—верю. Божией Матери, как мне кажется, никакой трудности не составит устроить здесь Лавру.

— А это надо вообще?

— А я не знаю—надо или нет (оба смеются).

— Вы считаете нормальным, что во всех Минских Духовных Школах учатся только два монаха—мы с Вами? То есть, очень маленький процент студентов идет в монастырь…

— Конечно, это ненормально. Хотелось бы, чтобы молодые люди, если они чувствуют в себе тягу к монашеству, прислушивались бы к Божию призыву. Потому что это—радость большая, большая милость…

Вот отец Иоасаф в интервью вашему журналу говорит, что так исторически сложилось: в нашем монастыре всегда было братии не более 40 человек. Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы так исторически складывалось… Монастырь-то большой у нас, и братии нужно, конечно, подкрепление.

— А если Академия переедет в Минск, нам с Вами, отче, придется ездить в шумный мегаполис…

— Я надеюсь, что Господь явит нам Свою милость, и мы как-нибудь закончим Академию и здесь.

— Отче, а считаете ли Вы себя ученым (академическим) монахом?

— Скорее, я считаю себя «вечным студентом».

— А в монастыре у Вас основное послушание—садовник?

— Наверное, основное послушание —это священническое, но также я работаю и в саду. Хочется заметить, что физический труд очень помогает в монашеской жизни. Оба моих послушания имеют сходство между собой. Священническое служение—это ведь то же своего рода «садоводство»: где-то надо обрезать ненужное, где-то перевязать, где-то удобрить…

— А реально ли совмещать учебу в Духовных Школах, которая связана с определенной рассеянностью, с внимательной внутренней жизнью, с умным деланием, например?

— Конечно, реально совмещать. Я убедился на своем опыте. Сначала боялся: думал, что будет суетливость… Но если ты живешь внутренней жизнью, то этой суетливости как-то не замечаешь. Хотя, конечно, молиться Иисусовой молитвой во время лекций, как молился схиархимандрит Иоанн (Маслов), еще не получается. Отец Феодосий мне посоветовал после Семинарии принять постриг, а потом уже идти учиться в Академию. Потому что, бывает, ребята заканчивают Академию и… Мы уже АКАДЕМИКИ! Смысл в том, что без духовной подготовки Академия может даже повредить.

— Отче, завершим наш разговор опять традиционно. Что Вы можете пожелать студентам наших Духовных Школ?

— Чтобы они ценили эту милость Божию: то, что Матерь Божия привела их в эти Школы, в эту обитель; и стремились своей учебой, своей жизнью оправдать это избранничество. И знали, что служение у престола Божия требует серьезной подготовки. Время, проведенное здесь, нельзя тратить попусту, а нужно его максимально использовать для своего духовного блага. Больше благодарить Господа, а все трудности стараться преодолевать без ропота.

— В двух словах: что для Вас монашество?

— Есть два определения монашества: одно—это бескровное мученичество, а второе, как говорили Оптинские старцы,—это блаженство. Мне вот это последнее слово Оптинских старцев больше по душе. Бывают, конечно, моменты и мученичества… Но, все-таки, больше блаженства!

— Позвольте на этой оптимистической ноте и завершить наш разговор.

Беседовал 
монах Евстафий (Халиманков), 
студент II курса МинДА