Литература—очень узкая специфическая область мировой культуры, обслуживающая по преимуществу психологическую сторону человека. Можно ли с этим утверждением согласиться? Об этом и попробуем поговорить в рамках нашего «третьего разговора о литературе».

Сначала обратим внимание на странный парадокс: человек, провозглашающий специфичность литературы, как правило, одновременно утверждает и вседозволенность в толковании находящегося перед ним явления. В чем причина такого парадокса? Автору проблема видится следующим образом.

Во-первых, толкование без метода, без четкого подхода невозможно. Во-вторых, разработка такого метода—безусловно, дело специалистов. Но, в-третьих, любому читателю свойственно желание толковать, поэтому, в-четвертых, к сожалению, методом работы над произведением становится личный произвол, обусловленный простым жизненным опытом читателя. А надо бы хотя бы минимально обратиться к работам специалистов. Ведь мы считаем естественным, что прежде чем сесть за руль, мы должны изучить правила дорожного движения. Но в области литературы мы почему-то с легкостью позволяем себе пребывать в состоянии восторженного дилетантства.

На первый взгляд можно подумать, что автор слагает гимн профессионализму. Это не так. Мне хотелось бы воспеть уважение к другой точке зрения, из которого вырастает и умение видеть, осознавать другую точку зрения. А проверить истинное положение дел—уважаем или нет, умеем или нет—весьма просто: кто задумывался и вырабатывал конкретный метод, подход к тому, как надо уважать и слушать собеседника (будь то писатель, художник и т.д.), тот близок к объективному восприятию. Кто нет—тот близок прежде всего к себе, и говорить он будет о себе, но конечно, употребляя элементы рассматриваемого явления. «Мне больше нравится Пьер Безухов»—«А мне—Андрея Болконский». Вот и поговорили о Льве Толстом.

А какое раздражение вызывают книги, заставляющие думать! Почему так популярны детективы, женские романы, телесериалы? Где-то мы растеряли способность к внутреннему движению, а значит и интерес к этому движению в другом человеке. Какая литература была популярна в России в конце XIX века? Тургенев, Достоевский, Островский… Это уже потом появился М.Арцыбашев, но тогда был и Толстой, Чехов, а сейчас? В цене напряженный сюжет или тотальная ирония, а лучше и то, и другое вместе.

Меня уже давно волновал один вопрос: почему после перелома 1917 года русская литература очевидно переживала период расцвета, а после перелома 1986 года ничего такого не наблюдалось? Казалось бы, цензуры нет, дорога широка, пиши, что хочешь… А получалось все наоборот. Ответ, видимо, в том, что расцвет искусства обусловливается не переломами и перестройками, а тем основанием, на котором возможно развитие. Другими словами, все дело в качестве почвы, без гениев Карамзина, Жуковского не родился бы такой Пушкин. Видимо, несмотря на негативное явление в России нач.ХХ века, почва, из которой потом росли и питались талантливые писатели, была подходящей. Большинство из них созрели еще до революции, это и А.А.Ахматова, Н.Гумилев, О.Мандельштам, Б.Пастернак… (Был и М.Булгаков, но прелесть его произведений несколько особая). Поэтому и все более поздние крупные произведения советского времени уходят своими корнями в глубь достаточно статичного, народного самосознания. Это произведения М.Шолохова, В.Шукшина, В.Распутина, В.Белова и др.

К восьмидесятым годам нация, отсеченная от своих православных истоков, так и не породила нового «советского человека», несмотря на жаркие заверения в этом учебников по обществоведению. А вот покорежило нас здорово, и высокохудожественным произведениям и расти-то оказалось не на чем, потому что вечные вопросы стали неактуальны. Актуальные проблемы современности—сиюминутны, вот и произведения получались однодневки. С трудом сейчас вспомним «Детей Арбата» А.Рыбакова или фильм Т.Абуладзе с некорректным названием «Покаяние». А в свое время это были знаковые явления. Поэтому автор предлагает обратиться к тем произведениям, уровень художественности которых проверен временем, а именно к Александру Александровичу Блоку (1880 -1921) и его лирическому стихотворению декабря 1914 года:

 День поблек, изящный и невинный,
Вечер заглянул сквозь кружева.
И над книгою старинной
Закружилась голова.

Встала в легкой полутени,
Заструилась вдоль перил…
В голубых сетях растений
Кто-то медленный скользил.

Тихо дрогнула портьера.
Принимала комната шаги
Голубого кавалера
И слуги.

Услыхала об убийстве—
Покачнулась—умерла.
Уронила матовые кисти
В зеркала.

Попробуем присмотреться внимательнее. Чрезвычайно красивое стихотворение, но, прямо скажем, непростое. Значит, интерпретаций его будет, может, чуть меньше, чем количества читателей этого произведения. Но писал-то его А.Блок один-одинешенек, и содержание он вкладывал также одно. Видеть в стихотворении множество содержаний—значит утверждать его коллективное авторство или психическую болезнь художника. Поэтому попробуем, насколько это возможно, вникнуть именно в блоковское стихотворение.

Напомню, что основа для такого проникновения в стихотворение -это трех-четырех разовое его прочтение.

О любом художественном произведении можно писать много и захватывающе, но мы регламентированы печатной площадью, поэтому обратим внимание только на главное, то есть попробуем ответить на вопрос, раздражающий многих художников: о чем художественное произведение?

Удивительно и значимо—в начале стихотворения мы наблюдаем строгую выдержанность и минимум художественных выразительных средств. Перед нами разворачивается конкретная ситуация: вечер и человек, сидящий за книгой—и лишь простая метафора «вечер заглянул» и четыре эпитета: «изящный», «невинный», «старинный», «легкой» подготавливает нас к чему-то необычному, во что читатель погружается вместе с разворачивающейся метафорой: «Встала в легкой полутени, Заструилась вдоль перил…» Но что именно таится за многоточием, А.Блок умалчивает, потому что это и есть то, ради чего или благодаря чему написано стихотворение: после многоточия и перед следующей строкой происходит интимное упоительное ночное чтение книги. И ночь промчалась, и автор очнулся, но уже другим. Голубой свет утреннего неба коснулся растений, но автор уже другой, он весь под впечатлением книги, и окружающее он преломляет через эстетически настроенный взгляд, настроенный видеть красоту, и мы с вами окунаемся в изобилие развернутых прекрасных блоковских метафор: «В голубых сетях растений Кто-то медленный (утренний свет—Н.К.) скользил». Голубой кавалер—это тот самый утренний свет. И далее видим как ночь, сумрак уходит, умирает и в предсмертном падении перерождается в утренний свет, уронив «матовые кисти в зеркала». Нет такого цвета—матовый, это одна из качественных характеристик цвета, но читатель уже видит окрашенные в голубой цвет матовые кисти штор, дважды отраженные в зыбком утреннем свете. А.Блок не говорит прямо, но с помощью художественных средств дарит внимательному читателю самое главное—настроение и ощущение присутствия.

Поэт удивительно тонко передал неотвратимость, зримость и одновременно неуловимость перехода ночи в утро: как стремительным «покачнулась—умерла», смягченном двумя пиррихиями, так и неторопливым «Уронила матовые кисти в зеркала», дополненном стремительностью второй и третьей ямбических стоп. Вообще о роли ритма и его гармонии со всем стихотворением писать можно много, но автор лишь обратит внимание интересующегося читателя на содержательное значение ямба и пиррихия, и особенно в первых двух и последних двух строках стихотворения: в начале и в конце.

Итак, о чем же это стихотворение? О том, как человек может быть восприимчив к другому, и насколько сильно этот другой мир, например, скрыт в них, может влиять на человека.

Но мы свое дело сделали, теперь посторонимся и позволим стихотворению зазвучать снова, в полный голос. Давайте вернемся к А.Блоку и прочитаем его произведение, надеюсь, уже по-другому, ощущая сердцебиение Александра Александровича Блока:

 «День поблек, изящный и невинный,
Вечер заглянул сквозь кружева»…

  Студент IV курса МинДС,
аспирант БГУ, Николай Куренков.