Неисцеленной раной для нашей Матери-Церкви остается разрыв с ней Русской Зарубежной Церкви. Сегодня гость нашего журнала—Глеб Александрович Рар, известный общественный и религиозный деятель русского зарубежья. Его понимание этой проблемы особенно ценно для нас, так как на протяжении многих лет он был непосредственным участником ключевых событий в церковной жизни русской эмиграции.

-Уважаемый Глеб Александрович, сегодня мы хотели бы попросить Вас рассказать о Вашем видении отношений нашей Русской Православной Церкви, Матери-Церкви, с Церковью Зарубежной. Но, сначала, если можно, несколько слов о себе.

-Родился я в Москве, во время Патриарха Тихона, это был еще 1922 год. Потом нас выслали в Прибалтику, где во главе православной епархии был священномученик архиепископ Рижский Иоанн (Поммер), который получил автономию от Святейшего Патриарха Тихона. Во время Второй мировой войны я попал в Германию. Тогда там были только зарубежные церкви. Первое время мы жили в Бреславле (современный Вроцлав), в маленькой русской общине, которую окормлял болгарский священник. Болгары были союзниками немцев, поэтому нас это немного защищало—мы даже могли проводить спевки в болгарском консульстве. Остальное вообще было невозможно в нацистское время. Там я был уже в церковном совете этого маленького прихода. Потом меня забрало гестапо и до конца войны я сидел в лагере Дахау. В апреле 1945 г. нас освободили американцы. Началась жизнь в беженских лагерях. В первом лагере, куда я попал, православных окормлял отец Митрофан Зноско-Боровский. До этого он—еще молодой священник—был настоятелем Николаевской церкви, но бежал, когда наступала советская армия, взяв только икону святителя Николая. Сейчас он глубокий старец, епископ Зарубежной Церкви. Так с тех пор я и попал в ее орбиту. Все время был в ее приходах и считал правильной для себя и для всех русских людей. Многие так считали, потому что она хранила верность русской традиции, всегда заявляла о себе только как о части Русской Церкви. Таких настроений, какие стали проявляться в последнее время у митрополита Виталия, тогда почти не было. Были, конечно, фанатики, но в то время они вели себя тише воды—ниже травы. Я помню случай с профессором Андреевым Иваном Михайловичем. Однажды он читал доклад в Гамбурге, в беженском лагере. Иногда с ним просто что-то случалось, и он становился настоящим фанатиком. Первое время профессор говорил спокойно, но вдруг начал себя, так сказать, подхлестывать, и в конце концов заявил, что когда проходишь по улице мимо храма, где молятся за Патриарха Алексия I, даже креститься нельзя. Тут один старичок, тоже беженец, учитель из Смоленска, говорит ему: «Иван Михайлович, а как же это так? Мы с вами еще год назад были в Риге, там был митрополит Сергий, хранивший верность Москве. И он приглашал разных профессоров читать доклады в зале при кафедральном соборе. Вы же тоже там читали доклады—по благословению митрополита Сергия». Что с Андреевым тогда было! Он просто не знал куда деваться!

Но откуда вырос этот фанатизм? Какими причинами можно его объяснить?

-Я думаю, что это во многом просто черта характера. Андреев был в первых кружках катакомбников в начале 20-х годов. Потом происходило исчезновение этого явления, которое он считал положительным.

-Глеб Александрович, но Вы тоже считали себя преданным Зарубежной Церкви, и эта преданность не заключалась в каком-то отрицании Русской Православной Церкви в СССР?

-Осуждение и отрицание Матери-Церкви для меня и очень многих было совершенно исключено. Когда мы попали в Западную Европу, мой отец написал письмо профессору Николаю Сергеевичу Арсеньеву, которого он знал еще по московскому лицею: «Мы попали за рубеж, не знаем еще, где нам жить, в какой стране, какой церковной юрисдикции держаться». Арсеньев ответил: «Мы считаем политически более правильным курс Зарубежной Церкви, но если у вас рядом есть приход Московской Патриархии, то ходите туда и даже не думайте,—это не ваше мирянское дело». Примерно таким же был ответ одной нашей знакомой—дочери русского адмирала, который до Первой мировой войны смог выкрасть мобилизационные планы германского флота. В свое время она была в сестричестве храма Христа Спасителя. Во время осады Ленинграда эта женщина оказалось в одной из деревень, которую заняли немцы. Те ее эвакуировали куда-то в тыл, там ее нашли родственники-эмигранты, и она попала в Париж. Некоторое время спустя наша знакомая пошла к митрополиту Евлогию спрашивать, как же ей быть, какую юрисдикцию выбрать? Он ей ответил: «Знаете что, это не ваше мирянское дело, это архиерейский грех».

Поэтому это меня тогда сильно не смущало. Нужно было практически служить Русской Церкви и по возможности не отрываться от нее. Например, в Прибалтике так и было при архиепископе Сергии (Воскресенском), когда в храмах сохранялось возношение имени Патриарха Московского. Но в самой Германии это было невозможно, таких церквей не было. Был один приход до 1942 года, но там священник умер, и тогда все прекратилось.

Таким образом, мы полностью оказались в ведении Зарубежной Церкви. Наша семья переезжала много раз. Сначала жили в Северной Германии, в Гамбурге, потом выехали в Марокко, где настоятелем был отец Митрофан Зноско-Боровский. Оттуда я вернулся в Германию на работу в журнале «Посев». Потом нас направили корреспондентами на Дальний Восток—в Японию и на Тайвань. Там мы провели шесть лет, и я изучил, как мог, Японскую Церковь. Потом вернулся в Германию. И нигде не сталкивался с такой позицией осуждения Московского Патриархата. Было очень трудно, когда взошла звезда митрополита Никодима. Одни говорили: «Замечательно— молодой, энергичный»; другие не доверяли: «Подозрительный, наверное, комсомолец переодетый». Например, архиепископ Иоанн (Шаховской) мне говорил тогда, что то, что сейчас появилась плеяда молодых епископов, ставленников Никодима, это или очень хорошо или очень плохо. То есть, с одной стороны, если молодые приходят, то это замечательно, а если это созданная властью структура, то это, конечно, очень плохо.

-Глеб Александрович, а как изменилась позиция Зарубежной Церкви после падения коммунизма и освобождения нашей Церкви?

-Когда начались перемены в России, я, естественно, ожидал, что теперь мы воссоединимся, ведь всегда так говорилось. Возьмите любое выступление какого-нибудь архиерея Зарубежной Церкви: «Мы—неразрывная часть Русской Церкви. Да, сейчас мы не подчиняемся, потому что она в лапах советской власти. Но как только она освободится, мы сразу же соединимся». И вдруг, в 1990-м году, вместо того, чтобы сделать первый шаг в этом направлении, в Канаде созывается архиерейский Собор и на нем решается открывать приходы Зарубежной Церкви в России. Тогда я написал письмо митрополиту Виталию, потом вторично через архиепископа Марка передал письмо с просьбой положить ему на стол. Потом третий раз писал через австралийского епископа Павла. Тот какой-то ответ получил, но мне его не переслал, а написал, что «мы очень уважаем ваш патриотизм, который вас побуждает к точке зрения, что надо воссоединятся, но церковное важнее». Но на самом деле, наоборот, меня тогда побуждал не патриотизм, речь шла именно о «церковном».

-Возвращение к церковному единству?

-Конечно. Моя уверенность в правильности пути Зарубежной Церкви базировалась именно на патриотических аргументах, а не на догматических или канонических. Другого пути нет—думали мы. Единственное, на чем я всегда настаивал, это ни в коем случае не позволять себе, даже внутренне, осуждения. Я помню, как однажды был на одном из собраний франкфуртской русской молодежи. Тогда были какие-то неприятные сведения из России, порочащие церковное руководство. Кто-то опять заявил, что никаких преследований нет, мы живем прекрасно, все свободны. Так бывало время от времени. Спросили меня, как к этому относиться. Я ответил примерно так: следить за всеми фактами надо абсолютно объективно, не давая предварительной оценки, и хранить в памяти, но ни в коем случае не осуждать,—и экспромтом написал такую картину. Вот, например, Вашу маму, не приведи Господь, где-то насилуют, а Вы, узнав об этом, говорите: «Ах! Не хочу иметь с ней ничего общего». Вот эта позиция абсолютно недопустима для любого верующего, но, к сожалению, по этому пути и пошли многие.

Как говорит иеромонах Роман: «Как я ни рад объединяющему общению с Зарубежной Церковью, но мне претит это осуждение с их стороны. Откуда они знают, что мы терпели, они разве переживали то, что мы пережили?» Конечно, не могут и даже не должны осмеливаться судить.

Дальше, в 1991-м году мы с женой поехали на Первый конгресс соотечественников в Москве, который начался в день Преображения и совпал с августовским путчем. Так что путч мы видели своими глазами, некоторые наши друзья, которые там были, даже раздавали ельцинские листовки. Все это мы видели. Была комиссия в Даниловом монастыре для тех участников собора, которые интересовались церковными вопросами, и вот там мы пережили самый пик путча. Собралось человек сто пятьдесят, должны были читать какие-то доклады о том, как возрождать в России братства, но никто не мог слушать, все думали о том, что будет,—пойдут танки или нет. Владыка Кирилл вышел к нам в начале, сказав приветственное слово, потом ушел, извинившись: «Я должен сидеть на телефоне, но буду посылать своих послушников, они вам будут пересказывать происходящее». Проходит некоторое время, прибегает запыхавшийся послушник и говорит, что танки пошли на Белый Дом. Владыка Василий (Родзянко) из Америки встает и говорит: «Братья, давайте молиться». Все бухаются на колени, служится молебен. Потом все рассаживаются на места, пытаются слушать доклады. Открывается снова дверь, вбегает послушник и говорит: «Путчисты сели в машину и уехали на аэродром». Сразу после молебна.

На этом конгрессе я познакомился со Святейшим Патриархом, с митрополитом Кириллом. В последнее наше воскресение мы были в Богоявленском соборе, где Патриарх объявил, что советская власть прекратила существование, и служил по этому поводу благодарственный молебен. Потом я вернулся в Германию, пошел с докладом к архиепископу Марку. Доложил, как все происходило, рассказал, что в последний день пребывания в России мы были в Лавре, исповедовались, причащались, причем сказал это, как само собой разумеющееся. После того, как я закончил, владыка мне говорит: «Вы, как журналист, конечно, имели право там присутствовать, но на будущее должны иметь в виду: вы не должны исповедоваться и причащаться в храмах Московской Патриархии». Я был ошеломлен, но прямо и спокойно ответил: «Владыка, я это указание исполнять не буду». Он повторил еще раз—я опять ответил: «Не буду. И с этого момента я себя больше не считаю членом Зарубежной Церкви и делаю шаг навстречу Русской Церкви в ее полноте». Потом мне доводилось быть в Москве много раз, и постоянно я исповедовался и причащался и в Сретенском, и в Донском монастыре.

-А в Зарубежной Церкви по этому поводу не считают Вас раскольником?

-Считают. Архиепископ Марк мне запретил причащаться. Но я думаю, что для этого не было ни малейших оснований. И когда я в Москве приходил на исповедь, то всегда говорил священнику, что я как бы под запретом. Мне отвечали: «Никто не может вам запретить причащаться в родной Матери-Церкви». Никакого сомнения никто никогда не выражал.

-А церковная общественность Зарубежной Церкви, как она восприняла этот Ваш шаг?

-Это зависело, прежде всего, от принадлежности к тому или иному направлению. У архиепископа Марка большая паства. Его поддерживают старые эмигранты, но в Мюнхене, где когда-то после войны были десятки тысяч русских эмигрантов, их теперь можно перечислить по пальцам одной руки. Есть новые эмигранты. После войны ведь было несколько волн: например, высылали диссидентов, среди которых тоже были православные, потом начали выпускать немцев—опять таки, до 10-15 % из них православные. Так что у владыки Марка очень большой, хороший приход, в смысле истовости богослужения, хорового пения. У него теперь есть и викарий—епископ Агапит. На Пасху в собор собирается около тысячи человек. Но у нас уже некоторое время есть и приход Русской Церкви в Мюнхене, правда, пока без собственного храма. Официально приход открыт при храме-памятнике в Дахау. В Дахау воины российской армии, перед уходом из Германии в 1994 году, поставили бревенчатую часовню в древне-русском шатровом стиле. Там совершается постоянно поминовение усопших, но больше тридцати человек в часовне никак не поместится. Есть церквушка при старом представительстве Московской Патриархии в Мюнхене. Она была переделана из гаража и туда помещается человек пятьдесят. Так что положение наше пока не очень легкое.

-Но все-таки, можно ли сказать, что те верующие, которые могли бы осудить Ваш шаг, составляют совсем небольшой круг?

-Я думаю, что резкое осуждение было только со стороны архиепископа Марка и его круга. Но тем не менее, им придется пересматривать свою позицию. Либо они останутся со своей «правотой», либо с Матерью-Церковью. И действительно, определенные изменения в настроениях происходят. Совсем недавно на московском телевидении проходил круглый стол. Были представители Зарубежной Церкви и представитель Отдела Внешних Церковных Связей Московской Патриархии. Вопрос стоял так: что может измениться после избрания архиепископа Лавра? Много было рассуждений, и вдруг один священник Зарубежной Церкви говорит: «Я не вижу больше никаких причин для того, чтобы не сближаться с Московской Патриархии, конечно, есть много вопросов, но со всеми ими можно разобраться». Был другой священник—Виктор Потапов, настоятель собора в Вашингтоне. Человек относительно молодой, сорок пятого года рождения. Он тоже говорил, что «да, теперь все переменится» и так далее. Хоть это и звучало так, что теперь Москва перед нами покается, но все-таки отношение к Русской Церкви действительно меняется.

-Благодарим, Глеб Александрович. Вы говорили, что такие фанатичные тенденции появились только недавно в связи с деятельностью митрополита Виталия, а до этого Зарубежная Церковь была вполне конструктивно настроена. И в связи с этим мы хотели бы задать вопрос: каково было влияние русских эмигрантов на культуру Западной Европы, в частности, каково было влияние богословского института в Париже, его профессуры?

-Это все были очень крупные величины. Слава Богу, что они не расселились сельскими батюшками где-нибудь в Сербии, а удалось митрополиту Евлогию создать богословский институт. Опять же его за это осуждали. Осуждал митрополит Антоний (Храповицкий) и вообще Зарубежная Церковь: «Как он смел открыть институт без благословения митрополита Антония, без предоставления ему учебной программы?» Дело в том, что средства поступили извне и с условием, чтобы они оставались в руках этой небольшой группы, которым YMCA, Англиканская Церковь доверяют. Еще был один крупный банкир-еврей из России, который тоже дал деньги, но без условий и процентов. Так был создан этот институт. Обратиться за благословением в Сремские Карловцы может и можно было, но этого не сделали по определенной причине. Я думаю, что противились деньгодатели. Упрекают, что там преподавал отец Сергий Булгаков и был деканом. Булгаков развил учение о Софии, осужденное почти всеми. Да, но покажите хоть одну лекцию отца Сергия в институте, где он говорил о Софии. В институте он этого вопроса не затрагивал. Так же как митрополит Антоний (Храповицкий) развил свое учение о Гефсиманском борении как искупительном действии Христа.

-Большое Вам спасибо, Глеб Александрович, что Вы нашли время для беседы с нами. Наши читатели, несомненно, будут рады встрече с человеком, который был непосредственным участником и свидетелем важнейших событий в истории русского церковного зарубежья. Помоги Вам Господи в Ваших трудах и доброго Вам здоровья.

  С Глебом Александровичем Раром беседовали 
диакон Игорь Васько и Армен Мовсесян, 
студенты IV и II курсов МинДС.