3-4 марта 2003 года по инициативе и организационной поддержке Международного общественного объединения «Христианский образовательный центр им. свв. Мефодия и Кирилла» и Богословского факультета Европейского Гуманитарного Университета были проведены вторые чтения, посвященные памяти белорусского мыслителя Инны Войцкой. В рамках этих чтений московской поэтессе Ольге Александровне Седаковой было присуждено звание доктора Honoris causa. «Аксиос!», Ольга Александровна!

О.А.Седакова пишет стихи с самого раннего детства. Ее творчество—это пример бережного отношения к поэтической традиции. Она обращается и к древности, и к современности, к творцам западной и восточной культур и при этом сохраняет трезвое, ответственное отношение к своему слову. Мы предлагаем Вашему вниманию приветствие академика С.С.Аверинцева, означающее некоторые важные мотивы творчества поэта, а также несколько стихотворений самой Ольги Седаковой. С речью О.А.Седаковой и материалами чтений, посвященных Инне Войцкой, можно будет ознакомиться в отдельном сборнике, готовящемся к изданию Христианским Образовательным Центром.

Метафизическая поэзия как поэзия изумления

Высокопреосвященнейший Владыко, глубокоуважаемая Ольга Александровна, глубокоуважаемые коллеги,

Все мы помним слова того самого Аристотеля, которого в Средние Века называли просто Философом, о том, какое состояние души, по его мнению, наиболее приличествует философу—то есть, по этимологическому смыслу, любителю и искателю Мудрости: это состояние—изумление, to thaumazestai. Любомудр—тот, у кого все удары жизни не могут истребить способности к изумлению.

Поэзия Ольги Седаковой достойна именования метафизической не потому, что у нее имеются так называемые «философские темы» или «философские мотивы»,—но потому, что поэзия эта от начала до конца живет именно изумлением. Это очевидно для каждого, имеющего уши, чтобы слышать, в каждом forte fortissimo ее музыки:

  Ты развернешься в расширенном
сердце страданья,
дикий шиповник,
о, ранящий сад мирозданья!..

Или еще:

 …О, какое горе,
о, какое горе, полное до дна!

При том, как раз тема изумления, заметим a propos, решительно препятствует таким всплескам силы звука переходить в тривиальную громкоголосость, в музыкальный шум, хуже того, в ораторский выкрик и взмах рукой—от чего Седакова оберегает свой стих пуще всего.

Но вовсе уж предел (и запредельность!) изумления выражаются, естественно, в pianissimo:

 …Сделай, как камень
отграненный,
и потеряй из перстня
на песке пустыни. […]
И никто бы его не видел,
Только свет внутри и свет снаружи.

Или еще:

  А свет играет, как дети,
Малые дети и ручные звери.
…Жизнь ведь-небольшая вещица:
вся, бывает, соберется
на мизинце, на конце ресницы,-а смерть кругом нее, как море.

Читатель стихов, да и прозы Ольги Седаковой снова и снова встречает у нее слова, прямо называющие тему изумления. Любитель статистики мог бы заняться подсчетом частоты слов вроде «странный».

  …Странное, странное дело,
почему огонь горит на свете,
почему мы полночи боимся
и бывает ли кто счастливым?..

Вот мы раскрываем наугад «Стансы», и глаза наши ловят в начале одной из строф:

  Как странно: быть, не быть,
потом начать
Немного быть…

Или так:

  И меня удивило:
как спокойны воды,
как знакомо небо,
как медленно плывет джонка в каменных берегах…

Или еще, из уже цитированного выше стихотворения про Варлаама и Иосафа:

  …Его шлют недоуменный плач
превратить во вздох благоуханный
о прекрасной,
о престранной
родине, сверкнувшей из прорех
жизни ненадежной, бесталанной,
как в лачуге подземельной смех…

Еще в «Диком шиповнике» было стихотворение, озаглавленное «Странное путешествие». (Профессионально искушенное по части церковнославянской языковой материи воображение Ольги Александровны, разумеется, живо ощущает связь между лексемами странный и странник, так что путешествию, т.е. странствию, и приличествует быть par excellence странным—но ведь в мiре сем все люди по своему уделу человеческому суть странники на земле, ср. Псалом 118, ст. 19, так что и самая жизнь наша именуется странствием житейским).

Ориентируясь на неподвижные звезды, на примеры Данте и Рильке, продолжая традиции русской метафизической лирики вплоть до Заболоцкого включительно, Ольга Седакова выбрала твердую верность аристотелевскому принципу философского изумления в такое время, когда все усилия теоретиков и практиков т.н. постмодерна направлены на то, чтобы окончательно и бесповоротно изгнать последнее воспоминание о реальности, стоящей за словами Философа. Она отлично понимает, на что идет. В ее докладе о постмодернистском образе человека на международном симпозиуме в Ферраре (май 1999 года), имеющем характерное название «No Soul Any More» («При условии отсутствия души») она констатировала: «Внутренней темой постмодернизма остается обделенность экстазом». Речь идет, по ее точному слову, не просто о факте обделенности, но о теме, более того, о неуклонно проводимом проэкте. «Я полагаю, что постмодернистский образ «нас» и «наших дней» ни в коем случае не реалистичен: он отнюдь не описывает феномены, он проэктирует их». Перед лицом этого проэкта последовательная тематизация тихого «экстаза» аристотелевского thaumazetai превращается в акт незаурядной отваги. Дай Бог сил тому, кто его избирает! Обсуждая положение христианства в современном мире Седакова как-то, помнится, употребила формулу: «гонение равнодушием»; конечно, это не львы и тигры на арене Колизея, однако опыт показывает, что на наших современников перспектива и такого гонения действует, да еще как! Так что о мужестве я говорю вполне всерьез.

Ольга Александровна сумела найти слова похвалы Пушкину за то, что он при всей свойственной его отношениям с читателем технике иронии был «в области отношений с Музой доверчив и благоговеен, как никто». Доверчивая серьезность отношения к своей Музе, наверное, никогда не была делом уж вовсе неопасным; но в наше время подобное поведение особенно резко вступает в противоречие с духом времени.

Тем в большей степени я рад низким поклоном приветствовать виновницу сегодняшнего торжества.

   Сергей Аверинцев

 ***

  Памяти отца Александра Меня

  Отче Александр, никто не знает
здесь о том, что там.
Вряд ли кто-то называет
то, что сердце забывает,
как назвать,
каким словам
сделаться без звука, без сказанья,
как открытая рука…
Вашей радости названье
выглянет, как солнце в облака:

это называется любовью,
для которой нет чужих.
Врач, стоящий в изголовье,
пламя нежного здоровья
он зажег уже в больных.
Ливень не зальет,
и ветер не задует,
не затопчет человек.
И не так он страшен, как малюют,
этот мир и этот век.

  Пятые станcы

  Минуту, жизнь, зачем тебе
спешить?
Еще успеешь ты мне рот зашить
железной ниткой.
Смилуйся, позволь
раз или два использовать пароль:
«Большая вещь—сама себе приют»,
она споет, когда нас отпоют-
и говорят прекрасней. Но теперь
полуденной красы ночная дверь
раскрыта настежь; глубоко в горах
огонь созвездий, ангел и монах
при собственной свече из глубины
вычитывают образы вины…
Большая вещь—утрата из утрат.
Скажу ли? Взгляд
в медиоланский сад:
Приструнен слух; на опытных
струнах
Играет страх; одушевленный прах,
Как бабочка глядит свою свечу:
—Я не хочу быть тем, что я хочу!—
И будущее катится c трудом
В огромный дом, секретный водоем…

     Материал подготовил Армен Мовсесян,
студент II курса МинДС