Для того, чтобы нам вырасти в меру Царства Небесного, Господь «оставляет душу нашу быть опаленную солнцем, вынести удары холодных и жгучих ветров, томиться жаждой или выносить потоки дождей. Но если мы не выпустим из рук наших край Его ризы, то увидим благой результат» (архимандрит Софроний (Сахаров)).

Один из моих старых друзей (писатель-драматург) когда-то рассказывал, что его новая пьеса будет начинаться так—выходит главный герой на сцену и говорит: «Тягостно…», после чего воцаряется долгая, зловещая пауза. «В этой паузе заключена вся бессмысленность и безысходность нашей жизни».

Существование без Бога подобно тягостно повисшей между барьерами жизни и смерти паузе —постоянный сквозняк в душе, навязшая оскоминой головная боль, непрестающая жажда того, во что уже не веришь —эти бесконечные человеческие отношения-отношения… Снова ты срываешься в бездну под сводящий судорогой сердце, престарелый хит «Doors»-ов «Waiting for the sun». Что это за солнце? Ты ждешь его и боишься—а вдруг оно придет, чтобы убить тебя? Что ж… Постепенно свыкаешься с той мыслью, что смерть, пожалуй, единственное твое избавление.

И как после долгой зимы является (всегда—вдруг!) первое весеннее солнце—такое яркое, такое теплое и нежное!..—точно так же оживает душа под лучами показавшегося Солнца Правды, Христа. Царство безысходного томления тает под этими лучами, и ты встречаешь свою первую весну—весну духовную. Очень быстро проходит это время «блаженных мытарей», и ты начинаешь все больше и больше превращаться в «человека воцерковленного»: входишь по-хозяйски в церковь, мучаешь окружающих какими-то богословскими откровениями, за чашкой чая (бокалом кагора) меланхолично рассуждаешь о своем (и, конечно, своих ближних) недостоинстве—«Ах, вы знаете, мы—такие грешные, такие недостойные!..»—руки навзрыд, губы бантиком, глаза взметаются в поэтическом восторге—так человек теряет чувство реальности и, сам не замечая того, начинает снова жить вокруг себя. Известный французский писатель Леон Блуа писал, что такая «психология, созданная иезуитами: метод, заключающийся в том, чтобы постоянно смотреть на себя, чтобы избежать греха —это значит созерцать зло вместо того, чтобы созерцать добро. Ставить дьявола на место Бога… Всегда анализировать себя, беспокоиться о себе. Созерцать «собственный пупок»…

Человеку кажется, что чем больше загонит он себя в какие-то начитанные рамки смирения (смиренничанья, на самом деле), чем больше внушит себе то, что он—моральный урод, полное ничтожество и т. д.,—тем более святым будет он выглядеть в глазах собственных и, конечно же, в глазах своих ближних. Но попробуй такого человека действительно назвать уродом, попробуй зацепить, и этот «святой» превращается вдруг в «святого сатану». Солнце Правды для него заходит, зато открывается перспектива бесконечного самокопания, некий православный психоанализ: «Я веду духовную жизнь… Я самосовершенствуюсь, иду тернистым путем… Я расту, набираю обороты… Я, я, я…». Так человек «улетает в космос», но Бога там не находит. Встреча с Богом происходит в глубинах человеческого сердца —но сердца «сокрушенного и смиренного», сердца, действительно взыскующего Живого Бога. «Даждь ми, сыне, твое сердце» (Притч. 23, 26),—говорит Сам Господь. Но что значит отдать Богу свое сердце? Ведь столько на сердце того, с чем не хочется расставаться и чем придется неизбежно пожертвовать, потому что Богу нужно чистое сердце, а не «лавка древностей»…

Наступает такой момент (и сколько раз уже это было!), когда между Богом и тобой встает какая-нибудь сущая безделица —одна из неисчислимых твоих привязанностей, «маленькая слабость», так сказать… И что —ты ее отфутболишь, словно пустую консервную банку, и пойдешь дальше как свободный человек, как христианин? Нет! Помучившись, ты сдаешься. А со временем перестаешь и мучиться, заговаривая себя этой известной пошлостью: «Ну что с нас, грешных, взять!.. Господь все простит»,—тем самым как бы снимая с себя ответственность за совершенный грех и перекладывая ее на Бога—«Раз Ты не даешь мне сил, благодати, на то, чтобы справиться со страстью, то при чем тут я, слабое и беспомощное существо?» Когда ты бросаешь этот фальшивый, дерзкий упрек Христу, дьявольский холодок охватывает сердце, и оно скользит, ускользает от тебя, пытается выскользнуть из области совести —так ты толкаешь свое сердце на грех, сжимая его в кулак, пытаясь договориться… Предательство совершается всегда там—в сердце,—и потом уже обнаруживает себя как следствие во вне. «Ничего страшного, рокового, не случится, если я еще раз…поддамся, согрешу. Не смертельно—всегда есть возможность пойти на исповедь и «разгрузить» себя». Ничего страшного—сначала спокойно предаешь Бога, а потом также спокойно идешь на исповедь, разыгрывая из себя «блудного сына».

Иногда Господь приоткрывает мне (словно завесу какую-то) мое страшное внутреннее состояние—спохватываешься на какое-то время, собираешься с духом, даешь себе очередное обещание начать все с начала—«с понедельника»,—день или два следишь за собой, а потом… все опять вкривь-вкось. Как происходит, что между христианином и Христом теряется живая связь? Начинается всегда с малого, какой-то капли греха—кап!—капля за каплей,—и как дождь заливает окно, так же быстро мутнеет в душе человеческой образ Божий; душа «дичает», становится дебелой, земляной… Человек отдает свою любовь не Богу, а чему-то другому… И теряет в итоге все. Опять сковывает всего тебя эта страшная пустота, «сомнамбулизм обыденности» (Оливье Клеман).

Однажды со мной произошло следующее. Я стоял в пономарке Успенского собора и наблюдал за службой в алтаре: шла Божественная Литургия. Неся в монастыре послушание помощника ризничего, я, как обычно, деловито отмечал про себя—что и когда необходимо сделать по ходу службы. Примерно то же, наверное, ощущает автомеханик, наблюдая за гоночными соревнованиями: людям—праздник, а у меня—работа. «Горе имеем сердца!»—с этим возгласом священника что-то вдруг оборвалось у меня внутри—какая-то маленькая струнка—и на душе стало больно. Я почувствовал ужас от несоответствия того, что происходит сейчас в алтаре и что—в моем сердце; ужас от того колоссального разрыва, пропасти между божественной службой и мною, глухим, слепым ко всему происходящему на Литургии; бесчувственному истукану, замкнутому в холодном своем эгоизме. Осознание своей абсолютной непричастности Богу, Его бесценному Дару… Дару—мне! Пришла мысль, что такую же непричастность испытает, наверное, нераскаявшийся грешник на Страшном Суде—когда будет стоять перед самим Богом и… не будет Ему принадлежать. Все мысли, чувства, все его устремления были отданы земле, мiру, и в таком состоянии человек ушел в вечность, в таком состоянии он пришел и на Страшный Суд. Всю жизнь он отдал мiру, поэтому теперь его хозяин—князь мiра сего, а не Христос.

…На Запричастном стихе в пономарке вновь начинается обычная деловая суета: иподиаконы, пономари и т. д. Пошли привычные разговоры, шутки, какие-то сплетни… Так и на Страшном Суде мы будем толпиться и празднословить в ожидании своего часа, не обращая внимания, перед Кем стоим, даже вовсе не замечая Его Самого. И потом, когда нас позовут,—что скажем мы, «служители», Христу? Вероятно, вот это: «Господи! Господи! Не от Твоего ли имени мы пророчествовали…» (Мф. 7, 22) и т. д. И что мы услышим в ответ от Господа?

Иногда чувствуешь себя страшно одиноким, потерянным в каком-то немыслимом океане—слепнешь и глохнешь от тоски и безысходности… Так что же тогда изменилось в тебе с тех пор, как ты стал верующим человеком? «Каким ты был, таким ты и остался». И теряешь уже веру в то, что сможешь снова когда-нибудь услышать в душе живой—такой близкий, такой родной!—голос Христа.

Вновь передо мной встает эта картина Страшного Суда. Там, стоя у Престола Божия, ты ничего не сможешь сделать, когда придут за тобой страсти—твои хозяева, которым ты верно служил в короткой земной жизни; они накинут на тебя аркан и поведут как животное на бойню. Ты ничего не сможешь сделать… Но и Господь—пусть это прозвучит очень странно, очень страшно!—Сам Господь ничего не сможет сделать для тебя. Потому что ты—ты сам!—сделал свой выбор. И этот выбор —вся твоя жалкая, вхолостую, жизнь. Ад—это мука души от видения все более и более удаляющегося от тебя Лика Господа Иисуса Христа; Лика несравненно прекрасного и бесконечно любящего, и… отверженного тобой.

«Попуская нам тяжкую брань с врагом и с нами самими в нашем падении, Господь хочет увидеть нас победителями. Если мы не отступим от Него даже в наиболее полном уничижении нашем от врагов, то Он непременно приходит. Побеждает—Он, а не мы. Но победа будет приписана нам, потому что мы страдали»—вспоминая эти слова о. Софрония, я снова и снова хватаюсь за четки, хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба: «Господи… Иисусе… Христе…». Каким бы я не был чудовищем, я знаю, что Он поспешит, придет, непременно придет… Сердце бьется колоколом, сердце срывается, улетает, и бессильное тело падает в изнеможении на холодный пол храма. Слушая на полунощнице монашеский гимн «Се, Жених грядет», я хочу кричать сквозь все свое ничтожество, сквозь все пелены греха, пьющего из меня кровь, как паук из своей жертвы,—я кричу, и крик мой да приимет Господь за молитву: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Апок. 22, 20).

 Послушник Георгий (Халиманков),
студент V курса МинДС