Отец Николай поставил складной аналой, бережно положил Евангелие, Крест. Был май, праздник святителя Николая—день его ангела. Заключенные приготовили ему подарок—вышили икону. Батюшка сказал, что поздравления примет после службы и прочел молитвы к исповеди. Светлана поставила свечу, подошла.

— Батюшка, я много думала. До освобождения осталась неделя. Хочу принять монашество.

— Монашество..,— священник покачал головой, посмотрел в пол.—Монашество—это хорошо… Ты от ребенка отказалась в роддоме… Сколько лет прошло?

— Девять,—женщина заплакала обильными слезами.

— А ведь он где-то живет…

— Она,—выдохнула Светлана сквозь слезы.

— Дышит… Плачет по ночам, как вот ты теперь… Твоя родная кровинка, на тебя похожа… Монашество принять она хочет…

— Так что же мне делать?!—Она подняла глаза, полные боли.

— Тебе сколько лет-то—«что тебе делать»?—Он вздохнул и строго посмотрел на нее, отчего она съежилась, поникла.

— Двадцать четыре…

— Ты еще не знаешь, сколько добра можешь сделать! На Страшном суде тебя спросят: где твои дети? Что ты скажешь в ответ? Двадцать четыре… Да ты еще и жить не начинала! Все прошлое еще можно зачеркнуть и забыть…

— Что же мне делать?! … Я хочу спастись!

— Что делать? Слушай! Найти дочь, забрать домой, воспитать в православном духе, а потом ее детей воспитать в православном духе, а потом уже думать—думать!—о монастыре. Вот, что делать.

— Но как я ее найду? А если ее уже удочерили? Или за границу увезли? А… если ее уже нет?—прошептала женщина и испуганно посмотрела на священника.

— Захочешь—найдешь… Усыновишь другого ребенка, если ее нет на этом свете, или, не дай Бог, не найдешь. Будешь каяться слезно всю жизнь. Молись, молись и молись. Молись вот Богородице, Матери Бога нашего, святителю Николаю молись, он сирот не оставляет… Вот тебе Божие благословение найти ребенка…

И он поднял над Светланой ярко блеснувший на майском солнце крест.

Стежок за стежком—штопались рукава, кисейные на локтях. Серые хлопчатые нитки строились «в клеточку» и обметывались кругом короткой иглой. Солнце, по-декабрьски яркое, слепило, в комнате было тепло. Маруся послюнявила палец и оборвала нить. В солнечной яркой дымке каждый стежок, каждая ниточка полотна становились отчетливыми, но рябило в глазах. Девочка разгладила на босой коленке один рукав, потом—другой, и посмотрела в окно, давая отдых глазам.

Во дворе детского дома Василий Васильевич устанавливал большую ветвистую елку. Глухо постукивал топор о ветки. Праздничный шум наполнял настроение. Из прачечной в открытое яркое небо валил белый пар, как огромный, плывущий в небеса снеговик.

Серое Марусино платьице было домашним. Няня, тетя Таня, принесла ей его от своей подросшей девочки.

— Носи, кулема!—Няня была веселая, бодрая, румяная. Она жалела детдомовских и приносила им после своих детей хорошие вещи—кому носочки, кому заколку, кому сумку…

Заштопав рукава, девочка достала из тумбочки кусочек прошлогодней мишуры и аккуратно пришила его к воротнику. Сегодня вечером ожидался бал-маскарад. Маска мухи лежала под подушкой. Накануне праздника им дали понемножку денег. На них Маруся купила себе две драгоценности—серебристую маску мухи и пластмассовую иконку с изображением очень доброго старичка. Она потихоньку показала свое богатство тете Тане, маме незнакомой девочки.

— На карнавале, кулема, будешь самая красивая!—сказала няня и потрогала ресницы на маске.—Покрасивей моей Катюши будешь, вот те крест!

— Ну, уж!—смутилась Маруся и протянула няне иконку.—А вот это… это—Бог..,—прошептала девочка.

— Это Никола святой..,—проговорила няня Таня, взяв в руки иконку.—Это, кулемка, можно сказать, Санта-Клаус, или дедушка Мороз! Прячь под подушку, а то, чего доброго, другие кулемы сопрут. Они-то свои денежки на косметику, на сигареты да семечки спустили. Ишь, уж курят, паровозики такие… Спрячь!

— Ага, хорошо: спрячу!—Маруся послушалась. Потом весь день она улыбалась своим сказочно прекрасным вещам.

— Что-то наша Маруська сегодня сияет, как солдатская пуговица!—говорили детдомовские девчонки.—Как десятку по пению получила! Как колготки ей итальянские подарили!

Они высмеивали ее хорошее и ее плохое настроение, потому что привыкли высмеивать ее во всем. Маруся была безответная перед стайкой жестоких, обиженных на мир детей. Случалось, ее били, валили в сугроб и засыпали снегом с головой. Бывало, запирали в туалете. У нее прятали одежду, ее не пускали в общую спальню, отбирали и отдавали кошкам жалкие обеденные сосиски Маруси. Но кошки их не ели, а оставляли Марусе, которая за эту доброту кормила кошек хлебными крошками. Обычно так продолжалось, пока не вмешивалась няня тетя Таня. Но, после того как она отбивала Марусю, дети набрасывались на девочку еще пуще. Так что детский дом не казался ей домом, но—наказанием за чьи-то грехи. Какие грехи у одинокого брошенного ребенка? Сродни ей была лишь одна душа—чернокожая девочка Соня, которую называли кто Угляркой, а кто—Людоедкой. Соня умела за себя постоять. Но только за себя. Она скалила сахарные негритянские зубы с клыками, сводила глаза к переносице и могла укусить, как укусила однажды рыжую Люду. Соня Людоедка потихоньку дружила с Марусей, но так, чтобы никто не знал и не видел. Когда девочки тайком улыбались друг другу, то зубы и клыки Сони не казались страшными.

Так и жила Маруся, не считая тяжелых минут, одиноких часов, голодных недель и горьких месяцев—от карнавала до карнавала.

На бале-маскараде все было очень красиво. Выступил спонсор, лысоватый и долговязый, как из мультфильма. Он старался быть со всеми ласковым, подарил каждому по подарку из конфет и по хлопушке. Все ребятишки выстрелили одновременно, так что получился громкий салют. Ввысь, вширь, кругом полетело конфетти. Это был взрыв восторженных, испуганных и радостных криков, который наполнил актовый зал под самый потолок. Дядя Спонсор покраснел от радости и смущения. Трудно было понять, кто радуется больше—он или дети.

Маруся с распущенными косами, в платье, усыпанном конфетти, переливающемся от ярко пылающей елки, в маске с необыкновенными серебристыми ресницами, победила в конкурсе карнавальных костюмов. Дядя Спонсор наградил ее сеточкой с египетскими апельсинами, а Дед Мороз станцевал с нею вальс вокруг нарядной елки. От робости Маруся глядела в пол. Она боялась запутаться в длинной шубе Деда Мороза и упасть, но горячее сердечко ее—эта добрая алая птичка колибри—замирало и трепетало от счастья…

Когда началась обещанная дискотека, то девочка почувствовала, как ее куда-то поволок поток танцующих детей… Подаренные ей апельсины из далекого жаркого Египта летали по орущему от злобного восторга залу. Ее серое платьице с мишурой было разорвано в клочья, маска—старательно растоптана. Маруся бежала по пустому коридору в свою комнату № 4. Добежала и прислушалась: не гонятся ли за ней? Но позади, как, впрочем, и впереди, ощущались недобрая тишина с беззвездной пустотой.

Перед нею стояли десять сиротских панцирных кроваток, убеленных застиранными простынями, убранных одинаковыми казенными одеялами из синего сукна. Маруся упала на свое синее сукно и тихо завыла. Ей не хотелось быть человеком, а хотелось выть и бежать, бежать, как одинокому волчонку. Щетинистое одеяло покалывало мокрую щеку—это возвращало Марусю в себя. Тогда она больно укусила себя за ребро ладони—и очнулась. Ей стало вдруг легко и жалко погибающую в сердце птичку колибри, заморских апельсинов, здешнюю себя, несчастных злых девчонок, свою маму, которая, наверное, где-то жила и не могла не вспоминать о своем ребенке—девочке Марусе. А если мама умерла, и ее прикопали землей, то тогда ее еще жальче. Маруся в первый раз подумала о том, что все эти десять подушек пропитаны сиротскими жемчужными слезами. Она подумала, что из этих жемчужин можно было бы сделать бусы и ожерелья, а потом продать их богачам. Продать их, а на вырученные деньги накупить много красивых, теплых нарядов, арахисовой халвы и «киндерсюрпризов», чтобы угостить, усластить детдомовских девочек, сделать их счастливыми и добрыми. «Глупости думаются…»,—одернула она себя и прислушалась к звукам ночи.

За окном, в актовом зале, в квартирах домашних людей веселилась новогодняя ночь. Марусе казалось, что ее Новый год никогда не наступит. Душа внутри ее снова заболела так, что страшно было открывать глаза. И в этот момент в болящей душе родилось новое, жгучее, живое. Маруся подсунула под подушку руку, поймала в нее иконку и крепко сжала теплый квадратик…

— Ради Бога, миленький, святой Санта-Клаус, помоги! Помоги всем нам, найди наших мамочек! Найди и расскажи им, как мы живем, как болят наши души, как хочется проснуться рядом с мамой! Покажи ей, как страдаю я! Отнеси ей мои не жемчужные, а водяные слезы! Расскажи ей, как я ее люблю и жду!—так молилась девочка, пока усталость не одолела ее.

…Проснулась Маруся с иконкой в руке, сильно-сильно помолилась опять, и ей стало легче, словно неведомая мама уже обметает от снега красивые сапожки на крыльце детского дома №2.

После обеда Маруся осталась, чтобы помочь няне Тане убирать и мыть посуду. Каникулы—торопиться некуда…

— Ну что—опять обидели тебя, кулема?.. Ах ты, кулема, кулема моя. На, вот, тебе апельсинку. Сразу и ешь прямо здесь, вот, не неси туда—изымут…

— Ага… Хорошо..,—Маруся принялась чистить апельсин.—Тетя Таня, а вы в церкви бывали?

Кухня смотрела окнами на восток, в ту сторону, где тяжело и гулко звонил церковный колокол, заставляя замирать не только сердце девочки, но и пустое время вокруг.

— Была, конечно. Я в церкви часто бываю,—няня драила тарелки жесткой тряпицей.

— И я была один раз—иконку купила. Я хочу там долго побыть…

—А ночь, кулемушка, простоишь?—Тетя Таня искоса, словно прицениваясь, посмотрела на девочку. Маруся сунула половинку апельсина в карман халатика—для черной Сони.

— Простою!

— Выдержишь?

— Ага! То есть—да!

— Ну, возьму тебя на Рождество. Только смотри—не ныть, если устанешь!

— Хорошо! Хорошо! Ура!—Маруся захлопала в ладоши и поцеловала влажную от горячего пара щеку тети Тани.

По дороге в комнату она встретила Соню и сунула ей в ладошку половинку апельсина.

За ужином Соне и Марусе подставили поломанные стулья, и девочки упали под громкий смех детей. Соня больно ударила руку, но изо всех сил старалась не заплакать. А Маруся почувствовала, что стала сильнее—ей даже не сделалось обидно, как раньше.

— У-у, хромосомы зловредные!—шептала Соня в темном вечернем углу за диваном в телевизионке, где не работал телевизор. Она хлюпала носом и обнимала Марусю за плечи.—Вот вырасту, уеду за границу, я им всем отомщу за нас по-настоящему. Тебя возьму с собой. Давай учить негритянский язык?

— Давай!—сказала Маруся.—Начинаю: круасан—пуасан—едемсан—за окесан… Вот тебе конфетсан, дорогой Угляркасан…

Соня засмеялась и съела конфету.

— Мой отец, знаешь, какой сильный—большой-большой негр, сильный-пресильный… Скоро вырастем—уедем отсюда вместе.

Маруся показала ей иконку. Теперь девочка носила ее с собой, она боялась за свою драгоценность.

— Он мне—отец… Это—Санта-Клаус, но без новогоднего костюма. Видишь, какой он добрый. Помолись—он защитит. Попроси—и папа твой приедет…

— Давай вместе…

— Давай.

И девочки встали на коленки, обнялись и помолились своими словами.

Наконец наступило Рождество.

В церковном дворе Маруся увидела удивительную вещь: в снежном сугробе был проделан лаз, горела свеча, а за нею стояла икона. Марусю удивилась тому, что на иконе, кроме тети с маленьким ребенком, спелёнутом туго, словно бинтами, нарисована и белая овечка.

— Это—Рождество Христово. Христос родился, вишь, прямо в хлеву, среди животных, в большой нищете. У Богородицы даже пеленочки убогой с собой не было—беженцы они с Богомладенцем-то… Она Его в свой платочек и запеленала от нужды,—объяснила тетя Таня и шмыгнула носом.—Мой-то платочек где? Держись, Маруся, за руку, не потеряйся, смотри!

— Ага.—Марусе было непривычно хорошо держаться за взрослую, надежную руку. Она бережно и крепко сжала нянину ладонь.

Поставили они с няней свечи и встали за колонной в углу. Маруся щурила глаза—ей нравилось смотреть, как блики свечей растягиваются, превращаются в острые, длинные лучи. Она хорошо, сердцем почувствовала, что с икон на нее смотрели друзья, родные, близкие, и что она, наконец-то, дома. Ближе всех, на колонне, помещалась икона того, кого Маруся называла миленьким Санта-Клаусом—святителя Николая. Маруся про себя помолилась ему горячо, так что даже горячая слезка сбежала по щеке, щекотнула шею и—утонула в повязанном вокруг шеи платке. Она просила у него спасти всех детей: черных, как уголь, желтых, как солнце, и белых, как хлеб. Вокруг прихожане пели, молились, пели, молились—она ничего не понимала, ни одного слова, лишь один раз она различила: «С нами Бог!». От этой яви ей, Марусе, стало и боязно, и хорошо. Ей было красиво, тепло и уютно. Иногда девочка дремала: тетя Таня ее усадила на лавку и прислонила к себе. На клиросе пели дети Татьяны, она вслушивалась в пение, искала в хоре их голоса. Маруся думала о том, что она, сирота, не такая уж и несчастная. Вот Соня—она черненькая, ее и взрослую будут травить и называть, если не Людоедкой, то Угляркой. А бедный маленький Христос так вообще родился в хлеву для скота. В прошлом году летом детдомовцы ездили на ферму, там Маруся видела коровник. Представить там маленького никак невозможно. Ее, Марусю, никто не хочет убить, как царь Ирод. Ей на Новый год подарили конфеты, а у него совсем ничего не было… «Жить бы тут, мамочка,—и никуда не уходить…»,—думала она в полудреме.

Прошло три дня. Утром Маруся снова молилась, как могла. Она говорила со святителем Николаем, рассказывала о «своем» теперь еще и Младенцу Христу, и Богородице. Девочки одевались, чтобы пойти кататься с горы. Маруся тоже оделась. Она не могла найти на батарее своих розовых рукавичек с вышитыми васильками. По тихому хихиканью за спиной она поняла, что их спрятали, и пошла так. Ее уже не обижали выходки девчонок. Она думала о высоком и мысленно общалась с Богом. На улице она увидела незнакомую молодую тетеньку, которая растерянно оглядела стайку девчушек и, поглядывая по сторонам, поднялась на крыльцо. Она Марусе показалась очень красивой и знакомой.

— Это—моя мама,—вспыхнуло в ней, и она испугалась этой внезапной вспышки, запретила себе думать так опасно, чтобы не было пожара…

Светлана поднялась на крыльцо детского дома, медленно вытерла ноги о круглый лоскутный коврик. Теперь она поняла, что это—чудо: за полгода найти дочь, некогда брошенную ею в губительное море жизни. Без имени, без фамилии, без особых примет. Она удивлялась, что успела выйти замуж, собрать ворох нужных бумаг, обследоваться у врачей. И чудо случилось. Мать поняла, что только что прошла мимо своей дочери—девочка была ее маленьким близнецом. Она вытряхнула на ладонь таблетку валерьянки, которую ей посоветовал прихватить с собой муж. На всякий случай. Однако, подумав, швырнула таблетку в снег, вошла в дверь подъезда и широко перекрестилась. Там она немного постояла в темноте, острым краешком платка убрала набежавшие слезы—и развернулась обратно.

…Девочка стояла у подъезда в куцем малиновом пальтишке, подбитом ветерком. Она была без рукавиц и дышала на руки. Две белые косички, перевязанные резинками, лежали на байковом воротнике, похожие одна на другую, как мать и дочь.

— Здравствуй, Маша… Ты меня узнаешь?

Глядя в тревожные глаза мамы, отнимая ладошки от задрожавших губ, девочка протянула к ней руки:

— Ты—ма… ма?

— Мама…

— Навсегда?

— Навсегда. Теперь мы будем вместе… спасаться.

Дальше Светлана не знала, что говорить. Она уронила сумку и крепко прижала к себе белокурую голову дочери.

— Мама!—шептала та.— Апельсины опять раскатились!

Так встретились две молитвы—молитва матери и молитва дитяти.

…А через полгода этот детдом расформировали. Мэр города пообещал семьям, усыновившим детей, хорошие квартиры и льготы. Так что три детских дома из пяти остались только в грустных воспоминаниях бывших сирот. Соню удочерила Татьяна. Она хотела забрать Марусю, но, познакомившись со Светланой, поняла, что Бог сотворил свое великое чудо именно с этой девочкой.

 Автор — Елена Дашкевич,
рисунки Сергея Волошина