Весна—прекрасная пора, когда природа омывается токами дождей и журчащих ручейков. Христианин также трудится, стараясь очистить в покаянии свои ум и сердце. Рассказ о смысле поста, о правильном его проведении был напечатан в «Ступенях» №1 (21) 2006 г. Автор—иподиакон Георгий Рубан, кандидат богословия, преподаватель наших Духовных Школ.

Время неумолимо и быстротечно. Промелькнули святочные дни. Крещенские морозы были недолги. Февральские вьюги и праздник Сретения Господня, завершающий собой цикл рождественских торжеств и воспоминаний, обозначили вдруг всегда неожиданный поворот к весне. Череда подготовительных недель—с их масленичным весельем, но и первыми великопостными песнопениями, заставляющими в смущении умолкнуть и склонить главу—замкнулась Прощеным воскресеньем. Испросив друг у друга прощения, православные христиане превращаются в «аскетов».

В обыденном сознании «аскет»—странный и героический отшельник; человек, предающийся умерщвлению плоти, изможденный постами и бдениями и стремящийся внешним обликом своим еще при жизни уподобиться египетской мумии,—явный анахронизм, словно бы сошедший со страниц известного романа Гюстава Флобера «Искушение святого Антония». Такому человеку можно сочувствовать и им можно восхищаться, но ему решительно нельзя найти места в так называемой «современной жизни». Подобное суждение, столь естественное для большинства,—плод исторического беспамятства, конечно. Вспомним для начала о том, что греческое слово «аскесис» (аскеза) переводится как «подготовка», «упражнения», а производное от него «аскетэс» (аскет) есть не что иное, как спортивная метафора. В Античной Греции аскетами называли атлетов, готовящихся к Олимпийским состязаниям и потому подвергающим себя определенным ограничениям. Метафорически же—на языке древних философов—аскет есть упражняющийся в добродетели, особенно в обуздании неразумных порывов своей воли. Новый Завет и памятники раннехристианской письменности продолжили традицию использования античных спортивных образов и уподоблений.

«Не знаете ли,—пишет апостол Павел христианам греческого Коринфа,—что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить. Все подвижники воздерживаются от всего: те [т. е. атлеты] для получения венца тленного, а мы—нетленного. И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух…» (1Кор. 9:24-26).

Нам ясно теперь, что смысл аскезы—как физической, так и духовной—состоит в разумном отказе от второстепенного ради достижения главного, в преодолении физических и нравственных препятствий. Награда атлету—венок лавровый, награда христианину—венец спасения, и потому христианский пост-аскеза направлен не на «умерщвление», но на восстановление внутренней свободы и изначальной цельности духовно-телесной сущности человека. И подвиги аскетические––это не цель, а средство, средство для борьбы за «венец нетленный», свершающейся на «ристалище» всей нашей жизни. Поэтому «аскетом» может быть назван каждый разумный христианин––монашествующий и женатый, клирик и мирянин. Конкретная же форма и степень его аскезы определяется данными им обетами, жизненным призванием и советами духовного отца.

Христианский аскетизм исходит не из противопоставления плоти и духа (которое особенно сильно в буддизме и у неоплатоников), а из необходимости привести их в состояние гармонии, пример которой явил в Своей земной жизни Богочеловек Иисус Христос. Он стал первым—после Адама до его катастрофического грехопадения—совершенным Человеком, Вторым Адамом, как называет Его апостол Павел. Материальная природа, человеческая плоть—не зло; напротив, она бесконечно ценна, ибо вся ее полнота воспринята воплотившимся и вочеловечившимся Сыном Божиим, ставшим воистину Сыном Человеческим. Тем самым Он сообщил человеческой природе потенциальную возможность—для каждого человека!—бесконечного совершенствования. Этот процесс богоуподобления именуется по-гречески «тэосис», «обожение».

Поэтому тело для христианина—не просто материальная и смертная оболочка, но—храм живущего в нем Святого Духа, и это его новое и удивительное состояние «куплено дорогою ценою»,—ценою неимоверных поношений, страданий и крестной смерти Сына Божия (1Кор. 6:19-20). Отсюда и осознание невозможности предать этот «храм» во власть неразумных и постыдных низших стихий, страх осквернить его. Напротив, «модный» сейчас у заблудившихся в индийских джунглях псевдодуховных соблазнов наших современников (кощунственно желающих оспорить дело князя Владимира и смыть с себя воды святой купели!) брезгливый взгляд на тело как на «тюрьму» и «темницу духа» и проистекающий отсюда идеал нирваны («угасания», «небытия») означает для христианина страшную «прелесть бесовскую»,—конечную степень плененности человека Духом Злобы. Вечно обличаемый пред лицом Правды Божией, он не может ни раскаяться, ни уничтожить себя и достичь «спасительного» для него «забвения», но может лишь осуществлять это стремление в своих обольщенных последователях.

Бесчисленные духи «самоуничтожения и небытия»,—как называет их Ф. М. Достоевский,—не имея средств уничтожить себя до конца, «требуют» от Бога «себе уничтожения». «Ненасытимы во веки веков,—говорит старец Зосима,—и прощение отвергают; Бога, зовущего их, проклинают. Бога Живого без ненависти со не могут и требуют, чтобы не было Бога Жизни, чтобы уничтожил Себя Бог и создание Свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти» («Братья Карамазовы»).

Древнехристианские Отцы Церкви не считают аскетизм особой «профессией» или горделивой привилегией избранных, но полагают его сущность в том же, в чем кроется сущность христианства вообще, то есть,—по словам святителя Григория Нисского (IV в.),—в «подражании божескому естеству», или––«возведении человека в древнее благополучие».

Поэтому «истинный (то есть нравственный) аскет приобретает власть над плотью не для укрепления формальных сил духа, а для лучшего содействия добру. Аскетизм, который освобождает дух от страстей постыдных лишь для того, чтобы тем крепче связать его страстями злыми… есть ложный или безнравственный аскетизм; его первообразом, по христианским понятиям, следует признать Диавола, который не ест, не пьет, не спит и пребывает в безбрачии».

Согласимся, что горделивые ревнители исключительно «гастрономического» аспекта поста избрали себе явно малопочтенный персонаж для подражания. Таким гибельным путем пошел снедаемый смертельной завистью инок Ферапонт, антагонист старца Зосимы.

Среди великопостных молитв и песнопений особенно выделяется одна, как бы суммирующая в себе главные вехи на путях духовного восхождения. Она принадлежит восточному Отцу Христианской Церкви—святому Ефрему Сирину (306-373 гг.), заслужившего у современников почетное прозвище «сирийского пророка». Написанная в оригинале стихами, эта молитва, известная как «Молитва преподобного Ефрема Сирина», звучит в наших храмах в ритмизированном славянском прозаическом переводе. Творится она с высокой великопостной торжественностью.

В определенные моменты богослужения священник выходит из алтаря и, стоя на амвоне лицом к Царским вратам громко произносит три ее прошения, сопровождая каждое из них земным поклоном. Поднявшись, он совершает 12 поясных (малых) поклонов, каждый––со словами «Боже, очисти мя грешного». По окончании их, выпрямившись, громко произносит молитву святого Ефрема полностью (все 3 прошения––одно за другим, без перерыва) и творит еще один земной поклон, после чего молча уходит в алтарь. Вслед за священником, подражая ему, поклоны совершают и все молящиеся в храме.

Чтение молитва Ефрема Сирина начинается со вторника вечера Сырной седмицы (масленицы) и заканчивается в Страстную Среду. Исключительная важность молитвы зафиксирована ее богослужебным статусом: не являясь особой иерейской молитвой (как молитвы евхаристические или светильничные), молитва преподобного Ефрема Сирина не может совершаться ни чтецом, ни даже диаконом (которому дозволяется богослужебное чтение Евангелия!), но лишь священником. «Устав подвергает великой ответственности пред Богом и судом Церкви как священника, если он без должого внимания читает молитву и небрежно совершает поклоны, так и всех православных, если они совершают поклоны с бестолковой торопливостью, не вслушиваясь в слова молитвы и не подражая священнику». Прочтем ее вместе.

«Господи и Владыко живота (жития) моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

В 1836 году один петербургский прихожанин дал переложение этой глубокой и проникновенной молитвы в александрийских стихах, отличающихся большой смысловой точностью.

Вы уже догадались, что «таинственный прихожанин», внимающий словам великой молитвы,—Александр Сергеевич Пушкин. Нам представляется в высшей степени примечательным, что эти только что прозвучавшие строки были написаны им летом, 22 июля 1836 года, спустя почти четыре месяца по окончании Великого поста (Пасха в тот год приходилась на 29 марта). Это значит, что давно отзвучавшая в храмах молитва звучала в его сердце непрестанно.

Стихотворение «Отцы пустынники…» входит в незавершенный «Каменноостровский цикл», свидетельствующий о духовном самоуглублении поэта, видимо, предчувствовавшего, что скоро ему суждено предстать пред Судией всяческих. Отсюда и великопостные—покаянные и прощальные—мотивы. И действительно, услышать на земле молитву Ефрема Сирина в Великом посту следующего года «рабу Божию Александру» уже не довелось. Пасха 1837 года была поздняя––18 апреля (по старому стилю), и пост начинался 1 марта; а среда Сырной седмицы (масленицы), когда впервые звучит в православных церквах эта молитва, приходилась на 24 февраля. Роковой выстрел у Черной речки гулко громыхнул в морозном воздухе четырьмя неделями ранее.

«Дни печальные Великого поста» продолжаются, и покаянные слова великой молитвы звучат для всех, призывая к духовному трезвению и здравомыслию,—к тому, чтобы склонить «горделивую главу» и хотя бы ненадолго задуматься, взглянув на себя, вечно куда-то спешащего, со стороны. День завтрашний никому из нас неведом и может просто не наступить. Так разумно ли искушать время?

 Рубан Ю. И.,
доцент Санкт-Петербургского
государственного университета