Можно без преувеличения сказать, что Алексей Онуфриевич Дударев—живой классик белорусской драматургии. Беседа с ним была опубликована в «Ступенях» № 1 (17) за 2005 г. В работах Алексея Онуфриевича исследуются многие духовно-нравственные проблемы наших соотечественников.

То, о чем я мечтал—не получилось, а то, о чем и не помышлял—состоялось. Родился в д. Клены Дубровинского района на Витебщине, в простой крестьянской семье. Отец—фронтовик, мать тоже пережила эту страшную войну. У нее на руках были маленькие дети. Старшая сестра Дина—с 1937-го года, а Надя родилась 20 июня 1941 года. Отец 26 июня ушел на войну, пришел уже в 45-ом году после Победы. Они выжили. Я всегда говорю, что мне повезло вдвойне, по Промыслу Божьему, наверное, потому что я мог за 5 или 7 лет до рождения погибнуть вместе с отцом на фронте, либо умереть там от голода, или сгореть в наших Хатынях вместе с матерью—и меня не было бы. Окончил школу, потом закончил ГПТУ № 28 нефтяников, мечтал быть офицером. Но судьба распорядилась так, что офицером не стал. Закончил государственный театрально-художественный институт. Несколько лет работал актером на телевидении в сценарной коллегии, главным редактором журнала «Мастацтва». Сейчас возглавляю Союз театральных деятелей и являюсь художественным руководителем Драматического театра Белорусской Армии. Написал где-то 18 пьес. Переводы, киносценарии и инсценировки учету не подлежат. Есть несколько изданных моих книг.

Что меня всегда волнует—это душа человека во всех внешних экстремальных проявлениях. Для человека более опасным испытанием может быть внешне благополучная жизнь, чем война. Хотя, не приведи Господь! Слава Богу, что у меня такого опыта нет, и я молюсь, чтобы его не было ни у моего сына, ни у моего внука––вообще, ни у кого из людей. Но жизнь такова, что войны продолжаются. XX век, страшный и кровавый, с революциями и войнами, закончился, но он передал эстафету XXI-му, где войны стали более циничны и бессмысленны. В них исчезает само понятие невинной жертвы. Наш солдат вряд ли бы стал бросать гранату или стрелять из танка на поражение врага, зная, что там находятся дети. Я считаю, ничем нельзя оправдать терроризм, потому что там все грани сдвинуты. Мне кажется, только ненормальные могут считать, что они хорошо знают Коран––своему Богу служат, убивая детей. Но не думаю, что Единый Бог позволяет своим чадам делать счастье на крови и слезах других, либо уничтожая кого-то, делать нашу планету более чистой, светлой и приспособленной для счастья остальных. Были среди немцев люди человечные, невзирая на эту машину, которая их оболванивала, делала слугами дьявола. Бабка рассказывала, что их при отступлении спас один из немецких солдат. «Возле хаты остановился немецкий танк. Фашисты его долго ремонтировали, но ничего не могли сделать. Один из них—грязный, злой, с автоматом—пришел и стал выгонять нас из дома. Он повел нас на огород, завел в воронку. Мы думали, что этот немец нас расстреляет. Мы плачем: «За что?». Загнал в воронку, пригрозил, чтоб не показывались, и ушел сам». Танк взорвали, оказывается. Такой поступок—человечный. Он не был типичным, к сожалению, для немецкой армии, но и такое бывало.

— В нашем журнале уже говорилось о вашей пьесе «Рядовые», когда мы беседовали с Виктором Манаевым. Не секрет, что сюжет войны для писателя в тот момент, когда создавалось это произведение, был выгоден для завоевания известности. В то время для Вас это была дань времени или долг по отношению к тем людям, которые отстояли нашу свободу, или же были еще какие-то мотивы для написания пьесы о героях войны?

— Мне было 33 года, когда я написал эту пьесу. Я покривлю душой, если начну говорить высокие слова. Все намного проще. Было 40-летие войны. Министерство культуры попросило меня написать пьесу, но такую, чтобы там не было пленных, полицаев, концлагерей и ничего негативного. В основе сюжета пьесы необходим был простой солдат вроде Василия Теркина. Я написал пьесу «Рядовые». Там практически нет немцев, нет пленных, но есть самое основное––там показано со всем ужасом, что такое война. И я не находился в выигрышном положении по тем временам. Было много фронтовиков, окопников, лейтенантов—они писали активно и хорошо. А я был человеком, не нюхавшим пороха. Однако меня война привлекала, но привлекала лишь тем, что мне, как молодому человеку, было интересно. Писателей-фронтовиков я прочитывал так себе, для информации. Все, что написано в «Рядовых»,—это рассказы моего отца и лучшее из произведений нашей белорусской и русской литературы. Те же самые Быков, Бондарев, Кондратьев, Астафьев. Со многими из них я знаком. Я, как автор, представлял свое поколение, которому больно, но не так, как моему отцу, который все это испытал на своей шкуре.

— Партийные работники за образ советского солдата в пьесе «Рядовые» достаточно строго, если не ошибаюсь, выговаривали Вам. Позже пьеса была всеми признана и ставилась на сценах по всему бывшему Советскому Союзу. Вы считаете, что это была награда за то, что Вы остались верны своей совести, и Ваше творчество не пустили на поводу у доминирующей идеологии?

— Первые седины у меня появились после «разборок» в Москве по поводу этой пьесы. «Такие люди войны не выигрывают! Там сплошная жертвенность, какие-то убогие солдаты и офицеры!» и т. д. Закончилось это все в одночасье. Я попал на прием к Петру Ниловичу Демичеву (бывшему министру культуры Советского Союза) и спросил, в чем я виноват. Он был не в курсе всего––это делалось за его спиной. Петр Нилович, сняв трубку, спокойно сказал: «Это надо исправить!». Что и было исправлено. Попасть к кандидату в члены Политбюро было практически невозможно, а мне это легко удалось. Через полгода мне вручили Госпремию. А спасла, как мне кажется, правда. Недавно я перечитал пьесу, и мне ни за одну фразу не стыдно. Прошло уже 20 с лишним лет, но и через следующие 20 лет (если Бог даст мне жизни) мне за нее стыдно не будет. Потому что я писал свое представление о войне сердцем и кровью––так, как понимал ее, с болью. Я плакал, когда мои герои гибли. И так не бывает, чтобы страдания автора не переживались зрителем.

— Скажите, пожалуйста, для того, чтобы написать пьесу о войне на злобу дня, угадать настроение современного зрителя и «задеть его за живое», нужно ли в особом для времени ракурсе преподносить факты войны, или же главное—объективность фактов, и тогда те же «Рядовые» будут интересны и через десятилетия?

— К большому моему сожалению, пьеса «Рядовые» не устарела.

— Почему же, «к сожалению»?

— Потому что если пьеса о войне устарела бы, значит общество, мир изменились настолько, что война его не интересует. У меня такая надежда в конце 80-х была. В начале 90-х я подумал и сам себе сказал: в 40 лет таким наивным быть просто неприлично. Если бы она устарела, я был бы очень рад. Другое дело—подача материала. Правдивая подача для современного зрителя немножко утяжелена. И он просто сознательно уходит от понимания правдивых фактов. Когда я недавно принимал решение ставить новую пьесу «Ты помнишь, Алеша» или «Рядовые», то отдал предпочтение последней. Хотя, возможно, первая пьеса лучше––глубже, масштабнее.Но в ней настолько много страданий, что зритель их видит на каком-то большом от своей жизни расстоянии. Война для него стала просто историей, а история болью быть не может. Пока боль есть—это не история. Ты существуешь в реальном времени с теми событиями, которые происходили когда-то. Это абсолютно нормально и закономерно, что со временем боль притупляется. Но надо находить новый язык. Это не значит, что ты должен облегченно подавать факты: когда в Берлине или в Бухенвальде девочки должны «канкан» танцевать. Нужно все преподносить так, чтобы с любой точки зрения человек признал ужас того, что происходит на войне. Сейчас моя последняя пьеса, которую мы готовим в Драматическом театре Белорусской Армии, называется «Не покидай меня». Это другой взгляд на войну—20 лет прошло—это не «Рядовые». На войне—девчонки! Они еще сами не понимают, где они, что это война. У них еще нет никакого патриотизма, для них это просто элементарная игра. Сюжет пьесы таков, что зритель сначала хохочет! Но в конце они идут на смерть. С одной стороны, возможно, это упрощенное представление о войне, а с другой—страшное. Война—это дело мужское. И когда женщины на войне—это ужас! Женщина—мать, она должна своей грудью детей кормить, а не снайпером быть высокого класса. Одна из девушек спрашивает своего капитана: «Ведь мы можем погибнуть?—Можем.—Очень жалко.—Я думаю! Конечно жалко!—Да я не об этом.—А о чем?—Я не целовалась еще ни с кем». И на этом месте смеяться перестают. Это как дыхание Афганистана, дыхание Чечни…

— А какое бы Вы сами дали определение слову «война»?

— Трагедия. Трагедия без смысла. Возьмите всю историю. Когда войной или революцией что-нибудь решалось? Гитлер и немецкий народ решили Германию сделать превыше всего. Что-нибудь у них получилось? Разрушенные города, растерзанный народ—выпачканный в крови, вымокший в слезах (я имею в виду 45-й год). А мирным путем смогли возродить свою Родину. Так в любой войне. У Наполеона тоже ничего не получилось. Эту простую или даже примитивную истину политики не хотят понимать: войной ничего не достигнешь.

— По Вашему мнению, чем сегодня люди сами провоцируют войны?

— Гордыня. Она бывает не только индивидуальная. Гордыня бывает в семье, общая во дворе, в городе, в республике. И когда она возрастает до масштаба страны, тогда и начинается всякое безобразие. Все списывать на того же Гитлера—неверно. Гитлер был необходим своему народу, они его ждали и дождались. То же самое касается и революции. Я противник войны и революции. Это дело дьявольское. В каком-то интервью мною было сказано, что я знаю самого первого революционера в мироздании—это дьявол.

— Была ли преемственность веры, и с какого времени пришло осознание того, что Вы—человек верующий?

— На самом деле, так говорить некорректно: верующий или неверующий, соблюдаешь ли посты? Я считаю верным то, что атеизм—это духовная инвалидность. И нормальный мусульманин мне ближе, чем атеист, потому что последний пропагандирует пустоту. На самом деле, пустоты не бывает. Она заполняется если не Богом, то чем-то иным. Другое дело, что мне постичь это не дано, я не могу, сколько б не думал. Мы-то от животных не так далеко отошли, а называем себя «царями природы». Человек создан по образу и подобию Божьему, но он должен стремиться к этому образу и подобию, создавать его сам. Что касается преемственности, то в доме у нас всегда висели иконы, к которым очень благоговейно относилась мать. Я—человек грешный: научный атеизм сдавал. Но в храме веду себя так, как надлежит. Есть у меня одно достижение—благочестивая семья моего сына, чему родители его искренне радуются. Сын и жена—верующие. Регулярно посещают храм, где причащают моего малолетнего внука. Все это у них––искренне, без фанатизма. Очень плохо, когда вера перерастает в азарт. Тогда она переходит в свою противоположность. Это совершенно другое—извращенность. Один из моих персонажей (человек верующий) ходил в атаку, не прятался, но не стрелял в людей. Его тоже пуля не цепляла. И когда он все же получил смертельное ранение, просит одного своего однополчанина отпустить ему его грехи. Тот отвечает: «Что ты! Что ты! Я не верю!», на что (как мне кажется) была сказана очень глубокая и мудрая фраза: «В Бога можно не верить, надо жить по Нему». Неизвестно, кого следует считать верующим––того, кто живет по нравственным законам и объявляет себя атеистом, или того, кто объявляет себя благоверным христианином, говорит, что даже не подумал о мясе во время поста, но делает гадости.

— В определении Промысла Божьего есть такие слова: «Бог всякому добру вспомоществует». Вам дано было убедиться в этом на собственном жизненном опыте? Например, когда Вы начинали что-нибудь доброе, то появлялись препятствия, а потом не без провидения эти препятствия довольно легко преодолевались.

— Я в этом не сомневаюсь ни на «йоту». Так же, как не сомневаюсь в том, что когда на что-то несправедливо рассчитываешь, алчешь—ничего у тебя не получится, все рассыплется, как карточный домик, что бы ты ни делал. А мы—люди—нетерпеливые, особенно люди творческие. Нам же хочется все сразу! Вот чтобы сделал, а завтра у тебя уже—орден или аплодисменты. А если вместо аплодисментов пощечину дают? Стерпеть надо—все станет на свои места. Говоря мирским языком: на какого хозяина ты работаешь, тот хозяин будет тебе платить, охранять и помогать. Но, работая на хозяина, ты не должен надеяться ни на какую благодарность. Не нужно думать, что я делаю великое дело Господу Богу, помогаю Ему. Да обойдется Он и без меня. Я должен это делать, потому что это потребность моей души, моей жизни. Мне необходимо это делать, чтобы мои дети были еще лучше меня, чтобы мои внуки стали лучше их родителей, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к свету. Если приблизиться не удается, тогда хотя бы стремление и желание этого было—это уже кое-что.

— Сегодня сохранить человеческое достоинство для творческой личности тяжелее, чем ранее, или одинаково сложно во все времена?

— Легче сейчас. Потому что сейчас за творчество ничего в общем-то не платят. В связи с этим, искушений меньше. Нет уже таких заказов, когда говорят оформить вещь так, чтобы черное стало белым, а белое—черным, и тебе хорошо заплатят. Мне таких предложений не поступало; я думаю, моим коллегам––тоже. Раньше это было. Раньше, допустим, если ты написал о Сталине или с участием Сталина роман, и все соответствует идеологии, политике партии и образу вождя, то следующий шаг—Сталинская премия, приемная дача и все остальные блага.

— На Ваш взгляд, сегодня в цене искусство?

— В цене попса, а не искусство. И секты тоже более притягательны, чем храм Божий, а это не есть хорошо. Сейчас идет воздействие на слуховые или зрительные рецепторы, а за этим не стоит ничего. Господь дает знаками понять, где—то и где—не то. Ведь попса связана с таким злом, как наркотики. Многих кумиров молодежи именно «наркота» добила. Им стараются подражать. «Если мой кумир колется, так я хоть раз попробую!». И пошел…

— А кому принадлежала инициатива создания Драматического театра Белорусской Армии?

— Министру обороны Республики Беларусь генерал-полковнику Мальцеву. Мое представление о театре оказалось точно такое же, как у него. Этот театр должен быть серьезный, театр сильных чувств. Он должен проповедовать христианскую мораль, но не ханжескую (армия—это один из компонентов мира). В нем должно проповедоваться не то, что в храме Божьем. Здесь нужно показывать нормальные отношения мужчины к женщине, женщины к мужчине, к родителям. И, самое главное, в этом театре не будет мерзости. Зритель в этот театр ходить будет––я в этом не сомневаюсь. Но даже если зрителей нет, а мне посоветуют: «Раздень актрису»,—не раздену! И не от ханжества. Для меня это––просто замена своего творческого бессилия порнографией. К большому сожалению, подобное в театрах по всему миру пропагандируется и возносится на пьедестал.

— Вы являетесь руководителем Союза театральных деятелей и Драмтеатра Белорусской Армии. Как у Вас получается организовывать свою работу, чтобы везде успевать в выполнении возложенных на Ваши плечи обязанностей? Бывает ли у Вас свободное время, и чем Вы его занимаете?

— Вопрос очень сложный. Во-первых, я человек неорганизованный в силу своего характера и творческой профессии. Во-вторых, я не люблю ничего планировать. Когда все распланировано, мне становится скучно. Взглянув на мой стол, можно понять мой характер. Только я приведу все в порядок на нем—через полчаса опять появляются какие-то бумажки. Отдыхать я не умею. Каждый день я думаю: какой он по счету, и что с ним делать? Но опять-таки говорю, что это не есть хорошо. Человек должен вовремя ложиться спать, вовремя вставать, делать зарядку, нормально питаться. Вот я еще не ел (время нашей беседы было уже около пятого часа пополудни—С.Е.)

— Хотел задать вопрос относительно будущего, но Вы меня опередили. Значит, Ваши планы строит само время?

— Абсолютно точно. К примеру, только появившаяся пьеса «Не покидай меня» даже не планировалась у нас. Была пьеса «Ты помнишь, Алеша». Первая—о защите Могилева, патриотическая, об армии, 41-й год. Она бы вполне подошла к юбилею Победы. Но вторая пьеса появилась потому, что набрали много девчонок––им надо работать. А по сценарию, как раз 4 девчонки должно быть занято. Сейчас они работают в таком восторге! А дальше мы будем ориентироваться так: человек предполагает, а Господь располагает.

— А все-таки, что Вас отвлекает от работы? Когда Вы отдыхаете, чувствуете прилив новых сил и вдохновения для своего творчества?

— Видите—палатка. В шкафу находится лодка надувная. Есть у нас команда, где я являюсь капитаном. Фуражка—все как положено. Театр тоже есть. Кто кому в подчинении—строго расписанные обязанности. Вот сейчас потеплеет, надо будет проходить «техосмотр» лодки. Тогда на спину одной из наших рек—и дня на 2-3 по течению. Мы этим уже с 1997 года занимаемся. Это помогает пережить позднюю осень, зиму и раннюю весну. 2-3 дня на речке создают впечатление того, что ты не занимался ничем обременительным месяца полтора. То ли вода оттягивает, то ли общение с природой? А ездить куда-нибудь на юга в санатории—для меня это работа. Первые 3-4 дня я высплюсь—все. Потом я не знаю, что мне там делать. Тусоваться, как отдыхающие, мне скучно. Работать? Так что—я здесь работать не могу?!

— Вы, вообще, согласны с тем, что театр и литература—это тоже поиск истины, и, в конце концов, человек находит ее в Боге, в Котором и заключается все истинное?

— Абсолютно. Согласен и даже уверен в этом. Только нужно добавить: серьезный театр и серьезная литература. Человек в серьезном театре иначе себя чувствует. Это не значит, что все в нем имеет какое-то каменное лицо. Нет, я имею в виду театр и литературу—искусство вообще,—которые к жизни, к душе человеческой, к мирозданию подходят ответственно. Все великие писатели подходили к этому таким образом. Заменить Церковь театр ни в коем случае не может, и не надо. Но быть перед Церковью ступенью к Богу театр может. Я не говорю о преддверии храма, даже не посягаю на это, а быть ступенью—в обязательном порядке.

— Когда Вы переступаете порог храма, происходит общение с Богом (пусть даже человек молчит). Эта встреча с Богом для вас—найти способ умиротворения или же суд, который позволяет услышать глас Божий на Ваши мысли, слова, действия за последнее время?

— Это надежда на Его благую волю. Он Сам знает, что мне надо, а что мне не надо. Я для себя ничего не прошу. У меня все есть, даже в том случае, когда ничего нет. Другое дело, что в храм не всегда получается ходить. Но ходить туда в обязательном порядке надо. Легче становится, даже если ты просто молчишь. Когда я захожу в храм святой Марии Магдалины, у меня слезы на глаза наворачиваются. Я не думаю, что это плохо.

— Взяв в руки духовно-просветительское издание, что бы Вы хотели найти и прочитать на его страницах?

— Разговор с таким человеком, от слов которого стало бы легче на душе. Я не думаю, что всем дано стать праведниками, но нужно искать дорогу к Храму. Слава Богу, что Православная Церковь не давит, не ограничивает––она дает больше свободы, чем другие конфессии в том, чтобы человек шел сам и находил эту дорогу. Ведь если найдешь сам, то это всегда дороже, чем тогда, когда тебя приведут, покажут и толкнут еще в спину, чтобы идти туда. Протест может появиться.

— Мы благодарим Вас, что нашли время для встречи с нами. Может, у Вас есть пожелания для наших студентов, которые пытаются по мере своих сил донести и привить живительные ростки нравственности, духовности, прежде всего, молодому поколению?

— Если Вы будете доносить молодежи духовность по мере своих сил регулярно, то силы будут увеличиваться, чего я Вам и желаю!

 Беседовал
главный редактор журнала «Ступени»
Евгений Свидерский, студент 3-го курса МинДС