Часто можно услышать, что верующему человеку ходить в театр однозначно грешно, так как сам театр есть «училище греха». Однако многие ли из нас знают театр настолько хорошо, чтобы судить о нем однозначно? Об этом мы поговорили с заведующим литературно-драматической частью Могилевского областного драматического театра Тимофеем Яровиковым.

— Тимофей, существует мнение, будто театральное искусство несовместимо с христианской верой, а театр однозначно вредит человеческой душе. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что об однозначном вреде трудно говорить. Само по себе явление вредить человеческой душе, на мой взгляд, не может, а отношение к явлению—может. В театре, действительно, может появиться нечто, что может повредить душе человеческой. Все зависит от того, как к этому отнестись. Воцерковленному человеку театр не так уж и нужен, а новоначальному, мирянину, иной раз он может и помочь. В Церкви, например, тоже можно встретиться с каким-нибудь случаем или эпизодом, который будет вреден человеческой душе. Все-таки, везде люди.

Обычно говорят о негативной стороне явления лицедейства. Однако, лично я не считаю это абсолютно небогоугодным делом. Актер—это человек, который надевает на себя как бы другую личину, когда выходит на сцену. Но имеет значение то, с какой целью он выходит. В принципе, если в театре ставится произведение, которое посвящено какому-то христианскому сюжету, вряд ли у кого-либо возникло бы негативное отношение к этому.

Другое дело, что театр—это, как многие говорят, «храм искусства». Это, конечно же, не храм, и относиться к нему, как к храму, нельзя. Я как-то подумал: почему, вообще, так говорят? Потому что театр и храм очень похожи по образу действия. В храме происходят таинства—и в театре происходит, своего рода, «таинство» творчества. Нельзя, конечно, говорить об этом в церковном смысле. Театр—это светское искусство. Искусство предназначено для души, но не для духа. Для духа—молитва. И идти за духовной жизнью в театр бессмысленно. Да, это вещи достаточно близкие. Нечто, происходящее в душевной жизни человека, может обратить его к жизни духовной.

Например, у нас в театре есть спектакль о мальчике, который болен раком. И если после этого спектакля человек выйдет и помолится обо всех тех людях, которые сейчас, в этот момент, тяжело болеют, будет ли эта молитва заслугой театра? Этого ведь может и не произойти. Но требовать от театра того, что он обязательно должен вызвать в человеке какое-то молитвенное состояние, не следует. Это зависит от человека. Театр не должен в этом смысле ничего. В театре происходит осознание художественного произведения. Посмотрев какой-то спектакль, человек впечатляется. Т. е. любое художественное произведение преломляется в сознании зрителя, его душа начинает как-то на это реагировать. И станет ли это достоянием духовной сферы жизни человека—это задача самого человека. В этом смысле обвинять в небогоугодном деле можно не только театр. Такого рода претензии можно предъявить ко всем видам мирского искусства.

Театр—это комплексное, синкретическое искусство, в котором уживается все: и поэзия, и танец, и музыка, и еще много чего, но осуждается, как правило, само лицедейство. Лицедейство в жизни, наверное,—это плохо, но если говорить об актерстве, то, на мой взгляд, это просто такая профессия. Даже в старину на Руси «служивыми» считались 3 категории людей: воины, священники и шуты (лицедеи). Вопрос только в том, чему они служат. Ключевым моментом является то, что человек вкладывает в свое служение.

Вообще, совместим ли театр с христианской верой? С верой вообще может ли что-то быть так вот «совместимо», если разобраться? Вера есть вера. Главным здесь является, имеет человек Бога в душе или не имеет, верит в Него или не верит, живет соответственно своей вере или не живет. Все остальное (то, что от мира, вредит ли душе человеческой)—это уже вопрос в самом человеке. Винить театр в этом, наверное, неразумно. Перекладывать ответственность с себя на какое-то явление…

— О чем пытается говорить современный театр с современным зрителем?

— О многом. Театр—это современное искусство, причем, всегда современное. Даже если режиссер ставит пьесу «преданье старины глубокой», написанную в далеком прошлом, то все равно он стремится рассказать о том, что происходит в сегодняшнем дне, и о тех проблемах и заботах, которые волнуют людей сегодня. Более того, если человек, пришедший в театр, видит спектакль Шекспира «Гамлет», поставленный не о сегодняшнем дне, то ему и интересно не будет. Спектакль должен в какой-то образной форме рассказать зрителю здесь и сегодня о его жизни посредством истории, кем-то и когда-то написанной. И, в принципе, современный театр с сегодняшним зрителем о сегодняшнем дне и говорит,—это его задача. Хорошо или плохо у него получается—другой вопрос.

Театр—это очень хороший показатель того, что в мире происходит. И если в современном мире есть грязь, тьма, мрак, то и на сцене это тоже будет отражаться. Но если только грязь и отражается—это плохо. В мире есть и свет.

Современный театр имеет много разных форм. Очень многие формы сегодняшние служат «на потребу дня». Они могут удовлетворять зрителя, давать зрителю то, что он хочет видеть. Коммерческое искусство во многом этим и занимается. Зритель сегодня чего хочет? Работая в театре, честно могу сказать: комедий. Потому что самая распространенная логика—это, как я называю, «логика домохозяек». Почему они ходят в театр? Потому что надоела грязь и скотство в мире: хочется прийти в театр, увидеть настоящее искусство, увидеть, как это замечательно, интересно и красиво. Но хочется порой спросить у них: где вы в мире вокруг себя видели столько грязи, что, придя в театр, вам тяжело встретиться с какой-то больной темой? Театр не должен идти на поводу у зрителя. Это простая истина, не мною придуманная. Театр—это искусство. А искусство должно быть где-то бескомпромиссным, должно искать художественную правду. Если ему удается это сделать, докопаться до этой правды, тогда это может претендовать на то, чтобы называться искусством.

Подчеркиваю, что это мое личное мнение. И если театр пытается говорить именно об этом—о правде сегодняшнего дня, в котором мы живем, о тех вещах, которые нами на самом деле двигают,—тогда это настоящий театр.

— Реагирует ли драматургия и театральное искусство на проблемы современного общества?

— Реагирует. Это, собственно, главная его задача. Более того, я бы сказал, что главные проблемы современного общества —это проблемы любого другого общества. Если копнуть историю, людей всегда волновали одни и те же проблемы. И всегда одни и те же вопросы задает себе человек. Зачем я? Ради чего это все? В конце концов, есть ли Бог? Искусство мирское очень часто пытается ответить на эти вопросы.

Вообще, любое творчество есть попытка человека ответить для себя на вопросы, которые волнуют всех, независимо от того, признают они это или нет. И очень часто творчество является попыткой человека объяснить свои взаимоотношения с Богом. Отрицание Бога—тоже попытка каким-то образом обрисовать свои взаимоотношения с Ним. И в таком смысле эти вопросы современны всегда. И если человек не боится ставить для себя эти вопросы предельно откровенно, то он будет способен на них ответить и создать настоящее художественное произведение.

Современное искусство вообще, и театральное искусство, драматургия в частности, на мой взгляд, должны ставить такие вопросы. Я не очень люблю искусство просто описательного характера. В театральных и драматических произведениях можно и нужно ставить вопросы. Вовсе не обязательно режиссер должен «разжевать» все и объяснить. Нет, он может поставить эти вопросы перед зрителем, но, по моему убеждению, у него самого (режиссера) должны быть ответы. И если у него будут ответы на эти вопросы, то зрителю будет легче все понять.

Любое искусство должно реагировать на сегодняшний день. Более того, попытка убежать от сегодняшнего дня, от реальности, очень часто уводит в сторону от ответов на данные ключевые вопросы, которые вообще ставит любое искусство.

— Как ты думаешь, всегда ли обличение зла в театре есть призыв к добру?

— Наверное, нет. Опять-таки, в чем происходит обличение зла? Я не думаю, что, если, например, придет милиционер в школу к детям, станет перед первоклашками и будет пономарским голосом говорить им: «Дети! Не переходите улицу на красный свет! Переходите только на зеленый! Сначала нужно посмотреть налево, потом—направо!», то дети ринутся строем соблюдать правила дорожного движения. Просто этому милиционеру, как правило, начальство дает указание прочитать в школах лекции о безопасности на дорогах. Призыв ли это к добру? Трудно назвать это призывом к добру. Призыв предполагает большое личное участие. Этот призыв должен быть таким, что если зовешь кого-то к чему-то, то должен и сам этому следовать. В этом есть, на мой взгляд, большая творческая честность, которая очень хорошо видна в театре. Человек, сидящий в зале, может увидеть, например, спектакль, который какой-то режиссер поставил (скажем откровенно), спустя рукава. Включив туда банальную логику, банальные истины, автор сам во все это не сильно погружался. Если для создателя произведения, для творящего человека то, что на сцене, не является больным вопросом, то призыв, как таковой, не состоится. И далеко не всегда обличение зла может стать призывом.

Призыв—это всегда большое внутреннее участие, большое внутреннее переживание действию. И только когда происходит так, может получиться призыв к добру. Очень часто бывает (особенно в детях), что обличение зла может вызвать протест. Чтобы призыв сработал, нужно, чтобы он стал для того, кто призывает, жизненным принципом.

— А кто сейчас, вообще, ходит в театры? Как ты себе представляешь сегодняшнего театрального зрителя?

— В идеале я хотел бы, чтобы зритель, приходящий в театр, не был потребителем. Мы живем в эпоху потребления. Совершенно отчетливо нам «втюхивают» это с экранов телевизоров. Нам выдают продукт, а мы его получаем и потребляем. Очень часто встречается такая логика: «Что это я—заплачу деньги за билет, приду в театр—а мне тут «скормят» какую-то ерунду! Я заплатил деньги, а получил не то, чего хочу». Это потребительское отношение для театра просто не подходит. Потребительское отношение не предполагает сотворчества. Оно убивает его. Потребитель в театре лучше бы ходил в ночной клуб, даже не в кино (в любом искусстве плох потребитель). Но кино, к сожалению, вообще поставлено на поток. Есть понятие киноиндустрии—страшное понятие, но, вроде, нет пока понятия театроиндустрии.

А современный театральный зритель, на мой взгляд, это не потребитель. Это человек, который приходит в театр с готовностью сотворчествовать. И это не просто театральный зритель—это человек, как таковой. Готовность к сотворчеству в любом искусстве автоматически предполагает ответственность, ответственность за то, что ты натворишь. Никогда сотворчествующий зритель не смирится с тем, что ему показали какую-то ерунду. Он будет требователен к тому, что он видит. Если зритель требовательный, театр реагирует на это. Театр—это очень живая структура. И если зритель хамский («потребитель»), то театр будет вынужден работать на него просто потому, что у него не будет другого выхода. А требовательному зрителю, который пришел, чтобы заняться творчеством (пускай, сидя в зале; пускай, несколько опосредованно), не важно—он никогда не простит обмана. Он никогда не простит «фуфла», которое ему попытаются «втюхать». Он хочет истины. Он будет ее ждать, он будет ее лелеять. Вот это уже душевная работа. «Душа обязана трудиться»—не такая уж и банальная фраза. И тогда эта душевная работа сможет перескочить на какой-то духовный план. В человеке может окрепнуть стремление к чему-то духовному, если душа потребует искренности, потребует красоты (не красивости, а красоты). И тогда, если вернуться к нашему первому вопросу, театр может быть вполне полезным человеческой душе. Но в этом смысле, если опять вернуться к вопросу о том, полезен театр или вреден, зритель в театре, по сути,—неотъемлемая часть, и если отрицать театр, то нужно отрицать и зрителя.

У людей есть потребность в поэзии, есть потребность в творчестве. Мы все—дети Божьи. Он—Творец, мы—единственные Его создания на земле, способные к творчеству. Это дар, и им нужно распорядиться правильно. Но у нас есть свобода распоряжаться им. Все нам дозволено, но не все полезно. Таким я хотел бы видеть театрального зрителя. А кто, вообще, ходит в театр? Очень много ходит в театр людей с «комплексом домохозяйки» (я не хочу обидеть домохозяек), тех людей, логика которых: «Я прихожу в театр, чтобы отдохнуть от всей этой суеты. Прихожу, а мне тут показывают что-нибудь, от чего мне хочется плакать. Вот как нехорошо». Они не готовы к переживаниям, они не готовы к сотворчеству, они приходят с потребительским отношением. Конечно, далеко не все такие. Есть очень небольшая часть, наверное, весьма интеллигентной публики, которая приходит в театр, вполне осознавая внутренне, зачем они туда идут. Как правило, это постоянный зритель, это люди, готовые к творчеству. Готовые что-то принять, готовые ввязаться в душевную работу и попытаться почерпнуть что-то, докопаться до какой-то если не истины, то художественной правды. К большому сожалению, таких не много. Если бы таких было много, театр, наверное, не испытывал бы проблем с репертуаром. Не был бы вынужден ставить большое количество достаточно пустых комедий, которые могут быть вполне милы, но которые при этом являются «хлебом» театра (он зарабатывает такими вещами). Это понятно. Всегда так было, может быть, всегда так будет, но, чем тяжелее времена, чем менее требовательны к себе и своей душе люди, тем больше комедий в театре. Хорошо, что в нашей стране театры поддерживаются в этом отношении государством и имеют хоть какую-то возможность не идти на поводу у зрительского потребления. Современный белорусский репертуарный театр—пережиток советской эпохи. Он тогда был сформирован, и мы живем по тем же принципам сейчас. Однако, настоящий театр все равно не может позволить себе опускаться до уровня ширпотреба, иначе он перестанет быть театром.

— Насколько сегодня востребован театр?

— Востребован? Да, это интересный вопрос… Я бы, наверное, хотел какой-то «моды» на театр. Пускай была бы и мода даже, но пусть это будет осознанная необходимость у людей, понимание того, что люди хотят поэзии. Желание поэзии—это неотъемлемое качество любого человека. Люди не могут без поэзии, потому что поэзия (может, глупость скажу), наверное,—язык души человеческой. И где, как не в театре, ее искать. Другое дело, о чем говорит наша душа. Театр сам по себе немногое может. Театр реагирует. Театр—это очень странный организм; как гидра, которую в учебниках биологии рисуют: если ее уколоть иголкой, то она среагирует. Театр всегда будет говорить о том, что есть в людях. Театр будет востребован всегда. В большей или в меньшей степени, но будет. Т. е., это вечно живое искусство. Главное, чтобы это было искусство в хорошем смысле.

— Существует стереотип, согласно которому театр—устаревший вид искусства. Однако, очевидно, что это не так. Хотелось бы узнать, что нового приносит в театр современная действительность?

— Много театральных форм появляется сегодня. Даже в нашем театре был такой спектакль, поставленный в духе «интерактивного хепенинга». Экспериментальных форм очень много. Сегодня очень востребовано такое явление, как моноспектакль (спектакль одного актера), когда перед залом один актер, и он рассказывает какую-то историю. Я видел уже несколько моноспектаклей. Полагаю, что это очень хорошая возможность для актеров раскрыться и очень интересная форма для зрителя. В том смысле, что тут, вольно или невольно, зритель вовлекается в очень серьезное наблюдение и сотворчество. Потому что, наблюдая за одним человеком на сцене, непросто увидеть сюжет. Трудно одному человеку показать сюжет. Один человек на сцене предполагает очень большое копание внутри. Потому что нужно на протяжении всего спектакля (час с небольшим) одному человеку удержать внимание всего зала. Это большая внутренняя работа, и люди, приходящие на моноспектакли, приходят наблюдать за этой внутренней работой, за внутренней эволюцией героя.

Очень много других форм. Театр выходит на улицы. Это «хорошо забытое старое». Привлекается все больше технических средств. Происходит смешение жанров, порой, неожиданное. Это тоже можно назвать веянием современной действительности. Всего, наверное, я и не перечислю. Но это не главное, это только форма существования. В театре должно главенствовать содержание. Устаревший ли это вид искусства? Нет, он всегда современный по определению.

Я немного отвлекусь и скажу любимую свою фразу: «Я театр не люблю». Я не люблю поэзию, музыку, живопись… Если я, например, люблю молоко, то возникает вопрос—какое: козье, коровье, лошадиное (молока много разного)? Если я люблю какое-то конкретное молоко, то не обязательно, что люблю молоко вообще. Еще по и жирности могут возникнуть вопросы. Пусть это гастрономическое сравнение примитивно, но все-таки… В театре я люблю (как и в любом виде искусства) художественное произведение, я жду его. Если я с ним встречаюсь, то я счастлив. Но далеко не всегда, придя в театр, ты можешь быть уверен, что встретишься с художественным произведением.

В этом случае нет смысла воевать с театром. Я знаю, что есть верующие люди, которые негативно относятся к театру. Но воевать с явлением трудно. Воевать можно с какими-то произведениями. Очень часто я вижу сейчас по телевизору вещи, к которым Церковь не может относиться положительно, например, выставки типа «Осторожно—религия», которые проводятся людьми воинствующими, настроенными антиклерикально. Я не отношусь положительно ни к самим выставкам, ни к тем, кто под православными лозунгами эти выставки громит. Однако, для людей, проводящих эти мероприятия, все это значит только то, что данная тема для них не закрыта. Они существуют в этой теме. Они ищут. Быть может, пройдет время—и им будет стыдно за свои поступки или они скажут, что это была часть их пути. И если бы им эта тема была не близка и их не трогала, не волновала, они бы не говорили о ней. В этом смысле, разбираться надо с конкретными произведениями. В мире сейчас очень много понятий подменено. С этим приходится сталкиваться театру и искусству в целом.

 Материал подготовил Сергей Палатников, 
студент 1-го курса МинДС